Все, что считается - Георг Освальд

Становится совсем противно, потому что мне придется принять их правила игры, если я не хочу, чтобы меня выгнали со скандалом. Произношу:

– Ну, это, как вы, наверное, понимаете, меня не совсем устраивает, но я, само собой разумеется, принимаю ваше предложение. – И так, словно речь идет об обсуждении совместного проекта, заинтересованным тоном продолжаю:

– Какие временные рамки вы мне установите?

Как можно скорее, господин Шварц.

– Как можно скорее, господин Шварц.

«Да, точно так, как можно скорее», – думаю я.

– Ну хорошо, мне кажется, что лучше всего я смогу сконцентрироваться на новых задачах, если сразу же освобожу свой кабинет. Наверное, удобнее всего производить переориентацию, сидя дома, правда?

Чтобы расставить все точки над i, господин Шварц, скажу, что до истечения срока, предусмотренного трудовым законодательством, вы можете не ходить на работу. Вам будет выплачена предусмотренная в таких случаях сумма.

– Мне действительно очень жаль, господин Шварц, но ведь вы сами прекрасно понимаете, что двоим нам тут делать нечего.

Простите, я не ослышался? Может быть, мне показалось? Что она сказала? На всякий случай бормочу:

– Да, разумеется, вы правы.

По виду Румених понятно, что она считает разговор законченным.

Нельзя не признать, что все предельно ясно. Говорю «Счастливо!» и несколько неуклюже покидаю кабинет Румених, которая предпочитает не смотреть мне вслед. Вместо этого она разбирает важные бумаги на своем письменном столе.

Я и представить себе не мог, что все будет так просто.

18

Итак, меня вышвырнули. Самое мерзкое, что неожиданно у меня появилась идея фикс, от которой никак не избавиться. «Они меня вышвырнули, потому что мне уже не тридцать» – так поет некий гортанный мужской голос, один из тех, какими исполняются современные шлягеры. Несмотря на это сам текст, естественно, обыкновенный отстой. Никого не выгоняют только за то, что ему уже не тридцать. Мне тридцать пять, и поэтому меня вышвырнули! Это теория для неудачников. Выгоняют того, кто повел себя как лох. Так принято говорить. Но и это не совсем так. Выгоняют потому, что некие люди приняли такое решение, объединившись все против одного, против того, кто должен вылететь, и тогда он оказывается на улице.

Возвращаюсь из кабинета Румених, на языке привкус опилок, в голове зуд.

Это один из тех «хитов», которые крутят в музыкальных автоматах «стоячих» забегаловок. «Хитам» уже лет по двадцать, а то и больше, они уже давно забыты, но все еще достаточно хороши для того, чтобы заставить рыдать пару развалин у стойки, вынудить их нажраться до поросячьего визга. Годятся они и для того, чтобы подергать за ниточки сердца той швали, которая не желает слушать подобные вещи. Да, все будет именно так: по утрам в десять часов я, с покрасневшими глазами, неприятным запахом, в засаленном костюме от Кельвина Кляйна буду стоять в баре «У Хельги» и, склонясь над восьмой кружкой «Ундерберга», растолковывать ей, что все случившееся со мной – ужасно несправедливо, что там была эта женщина, Румених, которая встала на пути моего успеха, что, если бы не она, все было бы по-другому.

И все это только дурацкие, известные всем клише. У каждого есть шанс даже после самого горького поражения встать на ноги и сказать: «Сегодня великолепный день!» Только так и можно себя вести. Если Румених меня уволила, то это всего-навсего старт в новую жизнь. Я счастлив, я свободен! Конечно, перед Марианной будет трудновато выдавать мое увольнение за начало успешной карьеры, но у меня все получится. Или она будет думать, что я ни на что не гожусь? Говорят, эта мысль не дает покоя любому безработному: я ни на что не гожусь. Буду лежать в постели рядом с Марианной, не реагируя на ее попытки меня соблазнить. Вместо этого буду, уставившись в потолок, курить одну сигарету за другой, а потом произнесу: «Ты заслуживаешь чего-нибудь получше меня».

Тоже чушь. Откуда у меня в голове подобные картины? Из телевизора? Из газет? Черт его знает! Собрано по крупицам за десятки лет. Все это глупость. Сейчас нужно набраться положительных эмоций, мыслить четко, стать гибким, понять свои шансы и использовать их. Когда я вхожу в свой кабинет и закрываю за собой дверь – запираю, в смысле поворачиваю ключ в замке, – к горлу подкатывает комок, на который я не рассчитывал. Он мучает меня, как будто не является порождением моего собственного организма, а возник откуда-то извне. Я плачу так, как плакал только в детстве, следя за тем, чтобы не производить шума. Мадам Фаруш ни в коем случае не должна ничего слышать. Я хочу уйти, оставаясь ее шефом, а не побитым неудачником.

Всхлипы. Ищу платок. Его нет. Шмыгаю носом, вызываю по селектору мадам Фаруш и прошу принести мне бумажные полотенца. Надеюсь, что она ничего не заметит. Я просто отвернусь в сторону. Вижу, как она нажимает на ручку, и почти в ту же секунду слышу, как она – неужели головой? – стучит в дверь. Ошарашенное молчание, а потом ее жалобный крик: «Господин Шварц, здесь заперто!»

В ее голосе слышится неуверенность. Я не закрывался ни разу за все четыре года, пока здесь работал.

– Ах, в самом деле. Совсем забыл, сейчас я вам открою.

Стараюсь, чтобы мой голос звучал легко и естественно, но если она не понимает, что случилось, значит, у нее не все в порядке с ушами.

Открываю дверь, она смотрит на меня и говорит:

– Господин Шварц, вы выглядите так, как будто вас…

– …только что вышвырнули вон?

– Нет, я имела в виду совсем не это. Что-нибудь случилось?

Она выглядит настолько мало удивленной, что я готов поспорить: она все знает, вполне возможно, что уже не один день.

– Ну что ж, я хотел вам все рассказать через четверть часа, но если уж вы меня спрашиваете сейчас, то да, случилось, фрау Румених освободила меня от всех обязанностей, решение вступает в силу немедленно.

– Освободила?

– Она меня вышвырнула!

Мадам Фаруш протягивает мне принесенный платок, из-за которого я ее и вызвал. Держу себя в руках, сморкаюсь. Она смотрит на меня, но вид у нее не слишком удивленный, наверняка она всё знала.

– До вас ведь доходили какие-то слухи?

– До меня? Почему до меня? Прошу вас…

– Как бы там ни было, это не важно. Подите прочь.

Удаляется с видом оскорбленного достоинства. За четыре года я не обидел ее ни разу, а теперь вот, пожалуйста. Все это ерунда, спокойно перебьюсь без этой лживой мрази.

А затем начинается классическая сцена, которая настолько хорошо известна по многочисленным сериалам, что я не до конца уверен, что участвую в ней на самом деле. Я собираю вещи, их немного, скорее даже мало. Удивительно, ведь я провел в этом кабинете четыре года. Значит, я не оставил никаких хоть сколько-нибудь заметных следов. Когда я беру в руки фотографию Марианны в маленькой рамке, у меня снова вырываются всхлипы. Она будет надо мной смеяться, это очевидно. Конечно, сначала, когда я буду рассказывать, она даст понять, что это ее очень волнует, она поддержит меня, когда я заговорю о Румених и о банке вообще, но у нее останется удовлетворение: ведь дела у меня идут нисколько не лучше, чем у нее. Это чувство мне слишком хорошо знакомо, и я ни за что не поверю, что кому-то оно неведомо. Я имею в виду то великолепное ощущение превосходства, которое испытывает каждый, стоящий перед предназначенным в жертву неудачником. Совсем не нужно быть садистом, чтобы радоваться поражению другого. Основополагающий принцип нашего бытия – отторжение ближнего. Каждый из нас – потенциальный соперник, имеющий возможность лишить соседа его доли пирога, поэтому мы радуемся чужому фиаско. Это же естественно. Потому и сочувствие Марианны будет наигранным.

Складываю свои вещи в портфель. Оглядываюсь, пытаясь найти что-то, что помешает мне уйти прямо сейчас, но зацепиться не за что, я на самом деле уже всё сделал. Выхожу за дверь, в приемной вижу мадам Фаруш, на ее лице отражаются радость от причастности к сенсации и ужас. Обмениваемся взглядами, принимаю решение не говорить ничего, никаких прощальных слов, – они все равно оказались бы глупыми и, наверное, странными.

Время обеда, банковские служащие отправляются есть; передвигаюсь среди них по коридорам, в лифте, в фойе, на улице. Для них мое присутствие естественно, они относятся ко мне как к своему. За это я им благодарен, да еще как. К ним я испытываю нежность, потому что они не знают, что я уже снаружи. Мне приходит в голову, что если бы они знали, то, наверное, набросились бы на меня прямо тут, сорвали бы с меня одежду и растащили бы по лоскутку.

Выйти из банка, войти в метро – и это в полдень. Никто из тех, кого не уволили без отработки, не едет сейчас домой. Вхожу в нашу квартиру. Ощущение такое, как будто ворвался сюда без всяких на то прав. Хожу из угла в угол и всё разглядываю. Задаю себе вопрос, что бы мог забрать судебный исполнитель. Здесь есть что взять.