Репродуктор - Дмитрий Захаров

— Двух литров не хватит, — говорит дед кому-то за своей спиной. — Не. Тут такое дело — не окрошка же. Надо три…

Зазвонил телефон. Открыв глаза, Герман еще несколько секунд соображал, где находится, а потом отбросил одеяло и нащупал ногой стоящие около кровати тапки. Он доплелся до кресла, откуда раздавался телефонный клекот, и попробовал на ощупь найти трубку. Это получилось не сразу: прежде чем ее обнаружить, Герман выгреб из-под подушки кресла несколько монет, фантик и какую-то книжку. Когда он все же сказал «да», выяснилось, что к телефону можно было и не подходить.

Звонил брат Германа, он сначала делал вид, что хочет просто поболтать, но очень быстро сдался: Борису нужна была справка о прописке в квартире родителей и Борису нужны были деньги.

— Денег нет, — предупредил Герман, — я тебе серьезно говорю. Справку завтра сделаю, а деньги ищи сам.

— Совсем нет? — недоверчиво поинтересовался Борис.

— Совсем.

Брат принялся что-то задумчиво насвистывать в трубку.

— Может, тогда продать чего? Позарез ведь надо.

Герман вздохнул:

— Боря, мама для твоего «позареза» продала что только можно. Я в это не играю. Уже взрослый мальчик, сам выкрутишься.

— В тюрьму сяду, — весело сообщил Борис.

— Все в тепле будешь. Счастливо.

Он взял с полки будильник, убедился, что еще два часа можно спокойно себе спать, и снова забрался под одеяло. Сон, однако, уже не шел. Герман принялся думать про брата, вспомнил историю, как тот унес из дома его магнитофон, и пришел в полнейшую ярость.

— Говнюк, — сказал он, садясь на кровати, — вот не дал же поспать…

Умывшись, пошел варить кофе. Телефон еще дважды звонил, но Герман не стал повторять ошибки и остался на кухне. Позавтракал наспех приготовленной овсянкой, кофе и сыром. Потом включил телевизор и по несколько минут посмотрел каждый из трех каналов.

Мысль о Борьке не шла из головы. На кой черт ему справка понадобилась? Герман вернулся в комнату, выдернул телефон из розетки и принялся потрошить шкаф: все же надо найти Борькины бумаги, а где они лежат — поди разберись. По ящикам были разбросаны инструкции от бытовой техники, поздравительные открытки от родственников, коммунальные квитанции, какие-то распечатки с прошлой работы, договоры, а кроме того, фотоальбомы и коробки с мамиными вещами. Все лежало вперемешку и без какого-либо смысла.

Среди прочего Герман обнаружил свой значок часового Старосты, марки с военными дирижаблями и увеличительное стекло. Ни одной Борькиной бумаги не наблюдалось. Наконец с нижней полки Герман вытащил бледно-голубую папку: в ней лежат мамины документы и фотографии. Не исключено, что разная ерунда, оставшаяся от младшего брата, тоже там.

Он расшнуровал грязновато-бежевые тесемки. Сверху лежали шесть фотографий разного формата. На самой большой мама, Герман и Борька сидели под пальмой: Герман в богатырском шлеме и красном плаще, Борька — в перьях и с томагавком в руках. На двух других снимках мама стояла вместе с какими-то своими подругами. На оборотах было написано: «Москва. Галя, Вера и я. 07.07». Еще на одном фото — совершенно выцветшем — на берегу неспокойного моря стоял дед. Молодой, лет, может, сорока. Рукой он показывал в сторону корабля под странным флагом неизвестного Герману государства: флаг был наполовину синий, наполовину белый или желтый, теперь уже не определить. Оставшиеся две фотографии были портретами Германа и Бориса, такими же, как на школьных виньетках, только побольше. Герман помнил, что его снимали после девятого класса, а Борьку, наверное, раньше, может, в седьмом.

Под фотографиями лежали завернутые в полиэтиленовый пакет квиточки, чеки и банковские выписки, мама зачем-то старалась их сохранять. Здесь же в отдельной прозрачной папке прятались почетные грамоты и наградные листы деда. Сначала Герман хотел их порвать и выбросить, но потом передумал: пусть останутся на память, может, кто-нибудь прочитает и ужаснется.

Дед был архитектором-проектировщиком, начальником бюро. Того самого бюро-17, которое разработало комплексы реадаптации. Вроде бы даже по инициативной заявке.

Дед проектировал бараки и рабочие загоны, исправительные залы и кельи. А еще конструировал мебель, пристяжные цепи, упряжь, повозки, строгие намордники. Это был большой, прямо-таки всеобъемлющий заказ. Ну и ямы в нем, конечно, тоже были. Герман потом долго изучал чертежи в краеведческом — через отвращение, через ползавший по спине ужас.

Первые два года комплексы использовали только для медведей, но потом в реадаптацию стали включать и своих служащих. Второй Староста настоял, а дед не стал спорить и взялся перекраивать свои чертежи, больше всего похожие на концепт-реквизит ада, под новые габариты.

Его дважды награждали за новые разработки, в том числе за низкопольный гидрокомплекс Еканова, ту самую «мокрую яму». И еще за успехи — за это дали целых четыре грамоты (не факт, что все сохранились). А потом вроде даже орден был.

Вспомнилась парадная фотография, которая когда-то стояла у матери на комоде: дед скромно улыбается в усы, а его за плечи обнимает пухлощекий крепыш в ярко-синем пиджаке — управделами Старостата. Они в каком-то ангаре, где по стенам висят непонятные детали, кругом рабочий беспорядок — может, и намеренно наведенный. Не сразу заметишь, да и приметив, засомневаешься, только справа от деда виднеется край шкуры…

Дед работал к западу от города, сейчас там ничего, кроме Полей, но раньше стояли огромные, рыжие коробки заводов. Мать говорила, что дед хотел переехать еще дальше, на старые федеративные земли. Но туда так никто и не перебрался. А теперь и не помнят про тот нацпроект.

В комнату заглянул Сергей, смерил скептическим взглядом разбросанные бумагами и сказал «мя». Без какого-то смысла. Скорее всего, поздоровался.

— Иди дрыхни, — посоветовал коту Герман, — рано еще.

Он посмотрел на настенные часы — корпоративную дешевку из красного пластика от «Позывного» — можно потихоньку собираться.

Вернувшись на кухню, Герман вдруг понял, что снова хочет есть. Второй завтрак (обед, ужин — непонятно, как лучше называть приемы пищи после сна, заканчивающегося ближе к вечеру) он организовал из бутербродов с ветчиной. Ветчина была несоленая, совершенно без запаха и во рту распадалась на какие-то сомнительные фракции. Подавив отвращение, Герман все же обязал себя ее прожевать — больше все равно ничего нет. От ветчины остался омерзительный привкус, который Герман попытался перебить кофе. Бесполезно — кофе сам похож непонятно на что.

Герман пораньше вышел из дома, чтобы идти до работы медленно, читая объявления на фонарных столбах. Здесь иной раз можно было встретить что-нибудь по-настоящему увлекательное. Скажем, на прошлой неделе ему попался крик души: «Дорогие девушки! — гласил текст. — Не курите! Вы и так не все красавицы: худые ноги, впалые груди, мозгов тоже не очень». Написано все это было веселенькими цветными фломастерами.

Почти у самого Репродуктора Герман заметил грузовичок-фургон. Он стоял поперек дороги, перегораживая сразу две полосы, и напоминал кошку на дыбах. Впечатление усиливали распахнутые настежь двери одновременно с откинутым капотом. Вокруг фургона суетились двое солдат, которые, как показалось Герману, просто не знали, что делать: в свете уличного фонаря было видно, как один из них то забирается на высокий капот и всматривается в двигатель, то снова спрыгивает на асфальт. Второй в это время совал голову под колеса, что-то там щупал руками и большим разводным ключом, потом вылезал, и через минуту все повторялось.

И только третий участник сцены — очевидно, водитель — в сером комбинезоне и кепке с короткими отвислыми ушами меланхолично сидел в стороне на какой-то куче тряпья и энтузиазма не проявлял. Кажется, он даже что-то напевал.

— Из-за чего стали? — спросил, подойдя к нему, Герман. Тот косо на него посмотрел и хмыкнул.

— А не шел бы ты на хер, парень, — сказал водитель со смехом и тут же, без перехода, сообщил: — Сдохла она. Если тебя так тридцать лет дрочить, и ты сдохнешь, как жужа. Спасибо еще, что тихо отсопела, могла бы и пердануть нам напоследок.

Герман заметил, что груда тряпья — это новенькие полосатые матрасы, которые, видимо, из фургона выбросили на дорогу. Теперь они мокли в лужицах грязной воды, застоявшейся в выбоинах асфальта.

— Чего солдатики-то так прыгают? — поинтересовался он.

— А самоебы потому что, — пожал плечами водитель, — думают, им орден дадут, если они эту дрянь до части дотащат. А может, жопу не открутят. Только ей так и так хапанец, никуда она больше не дернет. Отмучилась.

Водитель, похоже, был прав. Уже потом, выглянув со второго этажа «Позывного», Герман увидел, что солдаты бросили истерические попытки привести фургон в чувство и тоже сидят на матрасах. Прохожие, как и Герман, пытались лезть к ним с вопросами или даже советами, но те не отвечали, а в какой-то прострации пялились на вздыбленную машину.