Ярость - Андрей Хаас

– Виктор Андреевич! – не утерпела она. – Я вам так благодарна! Мне так жаль, что вы нас покидаете. Я очень надеюсь на то, что мы еще сможем увидеться снова, – почти прошептала она ему на ухо, делая жаркое ударение на слове «снова».

Под теплым лучистым взглядом мужа Марьяна дружески поцеловала Виктора Андреевича в щеку и захлопала ресницами, лисьей хитростью понимая, что сладким мечтам сегодня сбыться не суждено.

Когда Виктор спустился с трапа, к ногам упал поток ярчайшего света, и, шелестя шинами, по причалу пронесся блестящий лаком «ауди». Виктор поднял голову и улыбнулся напоследок глядевшим на него с высокой палубы хозяевам яхты. Рогулин на прощанье энергично замахал ему рукой, а Марьяна, воровато оглянувшись, приложила два пальчика к своим пухлым губам и послала Виктору воздушный поцелуй.

– Ну что, Сергей, как наша «святая троица»? – довольным голосом поинтересовался Виктор, усаживаясь в машину. – Деньги передал? Все остались довольны?

– Виктор Андреевич! Да актеришки просто обалдели от счастья!

Виктор нахмурился, он не любил просторечий и жаргонных выражений.

– Изъясняйся культурно.

– Извините, – тут же поправился Сергей. – Деньги передал, они всем довольны и очень просили всегда обращаться только к ним.

– Завтра мы вылетаем в Петербург.

– Виктор Андреевич, пять минут назад звонили из Америки. Ваша линия была занята, и переадресация вывела звонок в машину.

– Кто звонил?

– Микимаус. Он сообщил, что Руф Кински только что вылетела в Россию. Они сейчас уже в воздухе, и если не будет задержек, то прибудут в Петербург завтра около девяти утра.

– Ну и прекрасно, – прошептал Виктор. – Значит, все по плану, но мы вылетим сегодня, первым же рейсом.

– Домой будете заезжать?

– Нет. В аэропорт!

5

– Она спит?

– Похоже, что да. Курила всю ночь. Ида, что мне делать? Может, прогулять чудовище? Оно как-то тяжело дышит и распустило слюни на паркете.

– Почему ты называешь его чудовищем?

– Не знаю.

– А я догадываюсь. Когда Перро лежит, как сейчас, перед ее дверью, он похож на чудовище из «Аленького цветочка», ждущее, когда к нему вернется любимая. Он так мил в этой своей грустной преданности, как будто в его теле прячется не монстр, а самое робкое и трепетное существо. Он такой печальный, потому что ему просто не повезло с размером.

– Мне тоже.

– Не болтай и не напрашивайся на комплимент, сделай мне чай с лимоном и, если хочешь, выведи Перро прогуляться.

Оставшись одна в комнате, Ида качнулась в скрипучем кресле, сбросила плед и, нащупав ногами сабо, поднялась. Щелкнула застежка портсигара. Привычным движением она вставила сигарету в длинный лаковый мундштук, ухватила его своими худыми восковыми пальцами и зажгла спичку.

Откуда-то из глубины квартиры донесся неуверенный голос Евдокии:

– Ну же! Пойдем! Пошли, вставай! Вот наказание!

Ида прислушалась и бросила мундштук с неприкуренной сигаретой на полочку трюмо. Поспешно выйдя из комнаты, она прошагала через свой заваленный книгами кабинет и оказалась в огромном коридоре. Евдокия осторожно трясла ошейником перед мордой собаки.

– Чего смотришь? Пошли со мной. Спит она, не выйдет. Пойдем.

Дверь, перед которой лежал огромный пес, внезапно распахнулась. Соня заспанно терла глаза.

– Лыжница, что ты все утро гудишь? Я только и слышу твой голос. Бу-бу-бу!

– Прости меня, деточка, я хотела вывести его погулять, а он уперся.

– Я сто раз говорила тебе, что я уже не деточка. – Соня присела возле пса и погладила его. – Иди гулять, Перро. Не бойся.

Собака вскочила и радостно задышала.

– Ну вот, так бы и давно! – засуетилась Евдокия, надевая ошейник.

Она отворила дверь, пропустила Перро вперед и поспешно вышла за собакой на лестницу.

Когда входная дверь захлопнулась, Ида с интересом посмотрела на дочь. Соня вновь как-то неуловимо изменилась. Повзрослела, что ли?

Неизбывное для обычных женщин чувство материнской заботы и привязанности к собственному ребенку никогда не было свойственно Иде, но все же она всегда подмечала, как менялась Соня. Подмечала и удивлялась.

– Ты не мать, – со слезами говорила ей свекровь. – Ты «кукушка». Родила себе куклу и бросаешь ее из угла в угол.

Права была суровая женщина, простоявшая всю жизнь у станка и не знавшая покоя до самой смерти. С давних пор своей безумной поэтической молодости увлеченность Иды собой была единственной ее страстью. Поэтому, когда муж ее бросил, а замкнутая и диковатая дочка пошла в школу, в доме появилась неласковая, но слепо преданная хозяйке Лыжница. Великанша-спортсменка не читала нотаций, она боготворила свою королеву, но успевала при этом обстирывать дом и кормить неулыбчивого подростка. Теперь же, когда прошли годы и мужчины окончательно увели Соню из дому, Ида как-то быстро состарилась и, лишь изредка видя дочь, стала с тоской подмечать в ней невиданные ранее признаки расцветающей алым цветом, сводящей с ума красоты.

Смутившись и желая скрыть свое завистливое бабье разглядывание, она забренчала десятком серебряных колец на запястьях и стала оправлять волосы. Седеющая ныне копна летала когда-то по плечам туго скрученной черной косой. Скольких мужчин погубила ее коса, заплетенная алой лентой, теперь и не вспомнить! Сколько слез и признаний, сколько писем, стихов…

– Пойдем пить чай? – предложила Ида.

– Дай мне во что-нибудь переодеться. Я осталась без вещей.

– Боже мой! Вас обокрали?

– Не спрашивай.

</emphasis>

Пока Соня принимала ванну, Ида торопливо перерывала свои бездонные шкафы с нарядами. На полу в гардеробной выросла огромная куча одежды, вышедшей из моды добрых четверть века назад. Большинство из отсмотренного она равнодушно бросала в сторону, некоторые вещи подолгу вертела и прикладывала к себе, кое-что бережно откладывала для дочери. Вскоре с прогулки вернулась Евдокия и, ворча, стала помогать хозяйке – разложили гладильную доску, зашипел утюг, что-то подштопали, кое-где поправили пуговицы, долго спорили, в конце концов выбрали совсем не то, что собирались, и пошли показывать.

Соня без слов надела предложенный наряд и безразлично встала перед зеркалом: черные брюки клеш с цветастыми раструбами штанин, модная по современным меркам белая маечка с коротким рукавом и шелковая жилетка, издали похожая на куст бордовых георгин.

– Заплетите мне косу, – произнесла Соня, снимая жилетку и отбрасывая ее на пол. Затем она уселась на стул и стала завязывать ремни сандалий.

Лыжница метнула взор на Иду.

– Как ты хочешь? Ленточкой или на резиночку? – спросила та.

– Плевать.

– Сонечка.

– Оставь! – Голос Сони был глух и безразличен. – Я не на танцы собралась.

Ида прикрыла руками глаза и произнесла горестным шепотом:

– Ты так изменилась. Стала такой жестокой. Даже не интересуешься, как я себя чувствую. А я болею…

Произнеся это заклинание и проглотив мучительную обиду, Ида, как всегда в таких случаях, почувствовала в переносице жгучий укол подступающих слез. Самое время сказать дочери что-нибудь доброе, нежное, то, что давно для нее приготовлено, сто раз обдумано и, дожидаясь оглашения, лежит на самом дне одинокого материнского сердца. Она даже рот открыла, но, взглянув на вьющиеся кольцами каштановые волосы на гладкой, без единой морщинки Сониной шее, смутилась и стремительно отвернулась к зеркалу.

Зеркало, зеркало, кто тебя создал? Зачем ты дано женщине: для радости или на горе? Пятьдесят два прожитых года – это уже закат жизненного солнца. Бессмысленно себя обманывать, воображать, что впереди еще масса поворотов, за которыми ждет сладкое счастье.

Теперь всякий раз, как она смотрит в зеркало, на нее накатывает неизъяснимая тоска, и, содрогаясь от осознания ужасной правды, Ида понимает, как будут выглядеть оставшиеся годы из отведенной на ее долю земной жизни.

Ей собственными глазами предстоит увидеть постепенное угасание, старение своего лица, спасти которое от власти времени она уже не в силах.

Вслед за утратой былой красоты придется мучительно принять свою поэтическую безвестность, потом познать всю боль и немощь дряхлеющего тела, и когда наконец наступит никому не заметный закат ее остывшего солнца, придет и оно – полное забвение.

И одиночество. Одно сплошное одиночество!

Слезы нашли себе дорогу и вырвались двумя горячими каплями. Ида украдкой вытерла их тыльной частью ладони и театрально вздохнула.

Ей пятьдесят два, и она седеющая, хотя все еще эффектная женщина с бесконечным подмалевком тона на лице, компрессами, масками, дряблой кожей рук, истериками климакса и тоской незадавшейся жизни.

Мужа она уморила, и он сбежал от нее, остальные же мужчины держались при ней от книги до книги, а книжек этих было не так уж и много.

Поэтесса Ида Штейн всю жизнь карабкалась по нагромождениям слов, пытаясь дотянуться до светлого поднебесья поэзии. Иногда ей это удавалась, а иногда, после захваленного льстивыми языками самообмана, наступали черные провалы долгой бессловесной депрессии.