Ярость - Андрей Хаас

Поэтесса Ида Штейн всю жизнь карабкалась по нагромождениям слов, пытаясь дотянуться до светлого поднебесья поэзии. Иногда ей это удавалась, а иногда, после захваленного льстивыми языками самообмана, наступали черные провалы долгой бессловесной депрессии.

Хороша она, ничего не скажешь, молодящаяся старуха, завидующая красоте своего ребенка и ненавидящая свое отражение. Позади нее, в глубине зеркала тревожно сопит мужеподобная Евдокия, единственная преданная поклонница. А между ними на стуле с безразличным лицом сидит похожая на тень Соня.

– Мне нужны деньги, – таким же безучастным голосом произнесла Соня.

Евдокия, ведающая всеми финансами, ринулась к гардеробу. Ида встрепенулась от своих дум, повернулась к дочери и смущенно сложила на груди руки.

– Что у тебя случилось? Неужели ты не можешь поделиться?

Соня не ответила.

– Сколько нужно? – засуетилась Евдокия, вытряхивая карманы плаща и роясь в сумочках.

– На такси. Туда и обратно.

– Куда ты едешь, деточка?

– Я устала. Я еду за город. Не говорите никому.

Торопливо считая купюры, Евдокия украдкой поглядывала то на мать, то на дочь.

– Тут мало, – с опаской сообщила она.

Ида склонилась над Соней и неловко поцеловала в макушку.

– Возьми мою карточку, там хватит. Код ты помнишь. Пойду прилягу, голова болит.

Когда за ней закрылась дверь, Евдокия подошла к Соне и положила свои руки ей на плечи. Сильные пальцы начали делать привычный с детства массаж шеи. Соня выгнула спину от удовольствия и опустила голову.

– Она сдала в последнее время, – извиняющимся голосом зашептала Евдокия. – Часто плачет, врачей зовет, потом гонит. Я возила ее в Павловск, ну, туда, на ее аллею. Так она не смогла по ней идти, разревелась. Спит плохо и уже месяц совсем не пишет. Ты пожалей ее.

Соня поднялась со стула и ошарашенно уставилась на Евдокию.

– Да-да, – еще тише зашептала напуганная ее реакцией Евдокия. – Говорит, что всю жизнь прожила без любви, всем приносила одни несчастья и тебя, деточка, лишила семьи и детства. Совета просила, да только что я могу посоветовать, сама знаешь, а она вчера впервые в церковь пошла, а к вечеру опять слезы…

Громко и трескуче под ногами заскрипел старинный паркет. Пробраться в спальню матери без шума невозможно. Соня медленно и осторожно ступала по дубовым шашкам, и ее лицо отражалось в десятках застекленных фотографий, полностью заполнивших все свободные места на стенах кабинета.

Ида лежала на софе, укутавшись в похожий на рыбацкую сеть рукодельный платок, и, казалось, спала. Соня тихо присела рядом.

– Ида.

Вместо ответа рука матери взяла Соню за локоть.

Задыхаясь от волнения, Соня склонилась и уже хотела ее обнять, но холодные пальцы матери как-то ослабли, рука сползла вниз, и Соне показалось, что их секундная, подобная вспышке света, духовная связь опять оборвалась. Поджав губы, Соня угрюмо смотрела на неподвижный силуэт ее лица, разглядывала тоненькую синюю жилочку под ухом и еле заметные темные усики, появившиеся у Иды после пятидесяти. О том, что мать жива и дышит, свидетельствовали лишь нервно вздрагивающие ноздри. Бледное, покрытое бесчисленными морщинками лицо напоминало потрескавшуюся при обжиге фарфоровую маску.

– Ида, почему мой отец тебя бросил?

Ида, не открывая глаз, устало поморщилась и медленно зашептала:

– Мне в последнее время часто снится летящий белый платок, который с меня когда-то сорвало ветром. Ты была еще совсем крохой и не помнишь тот случай, мне же он перечеркнул всю нашу жизнь. Шелковый китайский платок уносится вдаль, ветер крутит его, несет, несет… эта картина так и стоит у меня перед глазами. Его сорвало у меня с плеч, когда мы переходили Кировский мост. Твой отец тогда накричал на меня с досады, порыв ветра уносил его подарок, я же безразлично хохотала. В конце концов мы так ужасно поссорились, что я дала ему пощечину и заплакала. Тебе было года три, а мы к тому времени уже прожили с ним около пяти лет и, как мне тогда казалось, очень устали друг от друга. Но мои слезы это еще не конец всей истории. Твой отец пришел в такую ярость, что бросил нас на мосту, а сам перелез через перила и прыгнул в Неву. Нет, он не утонул, он вынырнул и как сумасшедший поплыл за той тряпицей. Тогда был май, и плыть ему пришлось в ледяной воде, а течение было настолько сильным, что, едва живой, он выбрался на берег только у Васильевского острова. Конец истории наступил тогда, когда твой отец вернул мне тот злосчастный платок. Вернув его, он не сказал о нем больше ни слова, но очень скоро сам исчез из моей жизни, так же внезапно, как улетел от меня его подарок. Тебе сейчас двадцать два, и с того случая прошло почти двадцать лет, ты уже взрослая, и теперь я могу сказать тебе, почему он ушел: я была жестока к нему, жестока и нетерпима. Я не прощала ему его слабостей, физическое несовершенство, была равнодушна к его скучной работе и невнимательна к привычкам. А он… он был много старше меня, обыкновенный, но хороший, надежный и совершенно безобидный человек, который терпел меня, сколько мог, дал жизнь тебе, по-своему любил, страдал и был единственным мужчиной в моей жизни, который ревновал меня по-настоящему. Он так хотел сына, что, когда родилась девочка, я в отместку стала доводить его своими фокусами до умоисступления. Тогда меня это забавляло. Ну, а когда его не стало рядом, меняться было уже поздно.

</emphasis>

Желая скрыть подступившие рыдания, Соня уткнулась лицом в свои руки.

– Почему ты спросила? Что с тобой, Сонечка? Ты вся дрожишь.

Ида энергично поднялась, села рядом и, взяв дочь за плечи, постаралась заглянуть ей в лицо.

– Что случилось? Не рви мне сердце. Ты плачешь? Боже мой! У меня давно уже нет своей жизни, я живу только воспоминаниями и тобой! Что произошло? Это Лыжница, дура, тебе наговорила?..

– Я ушла от Тимура.

– Ка-а-ак? – изумленно воскликнула Ида.

Потрясение от услышанного было так велико, что она даже вскочила на ноги.

– Вот это новость! Вы же были так счастливы!

– Я разочаровалась, – глотая слезы, тихо прошептала Соня.

– Но что он натворил? – теряясь от нахлынувшего волнения, спросила Ида.

Она забегала по комнате, подскочила к комоду, извлекла из него пару носовых платков, в один высморкалась сама, другой протянула дочери.

– Он перестал быть художником, – утирая лицо и тихо всхлипывая, горестно сообщила Соня. – Утром я думала удавиться, а сейчас думаю, что он того не стоит. Он предал меня, и я не люблю его, я его ненавижу.

– Он что? – тут Ида сделала театральную паузу и понизила голос. – Изменил тебе?

– Хуже.

– Тогда что же?

– Он изменил себе.

Взглянув на дочь, Ида наконец-то поняла, что так неуловимо изменилось в ней за последнее время – в Соне появилась невиданная ранее решимость. Глаза дочери сверкали, как горящие угли. Ида испуганно отшатнулась.

– Вот те раз, – растерянно прошептала она. – А ну пойдем на кухню, ты нам все подробно расскажешь.

Буквально силой она потащила Соню за собой, и ровно через пять минут три женщины уже сидели вокруг круглого стола, плотно заставленного чайным сервизом.

Рассказ Сони был сбивчив и неясен. Слова вязли в горле, и говорить их не хотелось. Соня чувствовала себя как на медицинском осмотре, когда нужно раздеться догола и дать ощупать свое покрытое мурашками тело брезгливой докторше с холодными руками. Когда слезы высохли, она и вовсе пожалела о том, что разревелась и вынуждена теперь отчитываться. Выпив два стакана сладкого чая и немного успокоившись, она захотела отделаться от надоедливых расспросов. Сделать это было не просто. Ида сверлила свое дитя гипнотическим взглядом, гладила по руке и вообще проявляла признаки повышенного интереса и возбужденности. Драма любви была ее любимой темой, стихией, в которой она чувствовала себя как рыба в воде, в которой черпала все восторги и вдохновения. Лыжница подливала чай, когда надо, охала, когда надо, громко причитала или хватала себя за щеки и начинала сокрушенно мотать головой. Толкая друг друга под столом ногами, они засыпали девушку горячими вопросами, требовали откровенности, строили догадки и сахарно-певучими голосами тешили надежду на лучшее. Этот бабий совет показался Соне настолько унизительным, что она еле сдерживалась, чтобы не вскочить и не сбежать. С гадким чувством участницы глупейшего ток-шоу, где главная тема – ее несчастная любовь, она мучилась с ними до тех пор, пока в квартире не раздался звонок.

Чтобы не разрушить хрупкую атмосферу редкого семейного единения, Евдокия постаралась как можно тише выбраться из-за стола и на цыпочках метнулась в прихожую. Обратно она прибежала, топая как слониха. Картинно появившись в дверях, перевела дух и выпалила:

– Тимур!

– Вот те раз! – ошарашенно повторила Ида свое любимое восклицание.

В ее увлажнившихся от удовольствия глазах сверкнул тот огонь, который всегда появляется у бодрой легавой перед тем, как она стрелой полетит по кровавому следу.