Ничего кроме правды - Дитер Болен

Прилетел всемирный хит

Как–то вечерком мы остались подольше на работе, мы — это я, Шмидт, тот самый, устроивший меня на эту работу, начальник Фукс и старина Живая Развалина. Элли, пятидесятипятилетняя мамочка–секретарша, единственный человек во всём агентстве, который взаправду любил меня, поставила шампанское в холодильник. Начиная с половины седьмого никто не сводил глаз с телетайпа, который сообщал итоги последних чартов. Вдруг аппарат подпрыгнул, завёл своё «Трр–трр», и на самом верху страницы появилась цифра

1

потом стояла

.

а потом большое

Y

Я сразу же понял — это было Y от «You're my heart, you're my soul». В тот же миг мы бросились друг другу в объятия, воцарилось всеобщее ликование. Маленький Дитер из Ольденбурга наконец–то получил своё первое место. Хлопнула пробка от шампанского, налили всем, даже Живая Развалина получил глоточек. Хотя мне уже было 30 лет, и был я далеко не миллионером, но пункт три моего генерального плана был выполнен: после шести лет пресмыкательства я наконец–то занял место на вершине чартов.

С того мига моя жизнь понеслась бешеным галопом: «You're my heart, you're my soul» попала в чарты Франции, Голландии, Швеции, Тайваня, Гонконга, России и Гренландии. Устояли разве что Америка и Леголенд. Это было не только моё первое место, это был мой первый всемирный хит, о котором я столько мечтал. Мы с Томасом чувствовали себя чемпионами. Чемпионами? Нет уж, скорее шампиньонами! Мы только высунули головы из–под земли. Мы ничего не знали. Нет, даже ещё меньше.

Я был опьянён счастьем. Стал не только величайшим музыкантом, но ещё и отцом — Эрика была беременна. Дорогу! Ййу–ху! Жизнь пришла в движение, нам нужен был новый дом. Я уже накопил 260 000 марок, взял в кредит ещё 240 000, и так мы сменили двухсполовинойкомнатную квартиру в Химмельсбюттеле на полдома из клинкера, с лодочной пристанью. Всё это великолепие располагалось в Бергштедте, пригороде Гамбурга. Если бы Эрика не привезла ещё из Карштадта разнокалиберные полочки и занавесочки, ни за что бы нам не переехать и не обставить дом.

Если родится мальчик, решили мы, назовём его «Марк». Marc Bohlen — прямо как Marc Bolan, певец из группы T-Rex. Пишется по–другому, а произносится так же. Мне это казалось забавной игрой слов.

Эрика удивилась, когда отошли воды, и на машине «скорой помощи» уехала в больницу. Я мчался следом на своём новом Мерседесе цвета металлик. Я так волновался, что меня самого следовало бы отвезти в клинику. Я‑то думал, что дитя появится на свет, самое позднее, на ступеньках у входа в больницу, но теперь карапуз заставил себя подождать. Это были тяжелые роды. Проходил час за часом. В конце концов, вышла акушерка с кипой полотенец и протянула мне свёрточек со словами: «Вот, господин Болен, продолжатель Вашего рода!»

А я стоял, поражённый, держа в руках продолжение самого себя. Как любой отец, я сразу же принялся выискивать сходства между мной и сыном. Это было довольно трудным делом. Марки обладал роскошным вытянутым черепом, ведь малышу помогали вылезти при помощи щипцов. К тому же кустистые чёрные волосы. Кроме того, он выглядел жутко загорелым. Я спрашивал себя, не было ли у его мамы в животе солярия.

Доселе незнакомое чувство тепла, того, что «это моё», желание защищать и безграничная любовь заполнили меня. Я знал: Дитер, вот, ты держишь в руках то, что изменит твою жизнь. И на вопрос, зачем я, собственно, живу, зачем я всё это делаю, раз и навсегда был найден ответ. Моя гордость не имела границ. Я был уверен в том, что являюсь первым человеком на этой планете, который создал что–то действительно замечательное. Этот год был моим годом.

Эрика вышла из клиники в ботинках 41 размера, так как я, сбитый с толку и донельзя взволнованный, приволок в клинику вместо её туфель свои боты. И припарковал машину в миллиметре от входа, так что другие люди могли войти в больницу только через салон автомобиля.

Любить ребёнка и ежедневно заботиться о нём — две совершенно разные вещи, как мне вскоре пришлось понять. Едва Марки оказался в Бергштедте и принялся орать в своей колыбельке, я понял свою ничтожность. Ведь я не умел разговаривать с этим мини–человечком, не понимал, что у него болит, что он мне хочет сказать. К тому же каждые пять минут звонили из BMG, чтобы спросить: «Когда ты сможешь выступить в Токио? Вы с Томасом нужны нам для интервью! Где демо новых песен?»

И, кроме того, я пытался пеленать Марки, что казалось ему невероятно клёвым. От радости он орошал моё лицо тоненькой струйкой. Мне приходилось начинать сначала, но чувство, что я буду вознаграждён за муки, поддерживало. Барахтающийся младенец, застёжки на липучках, которые не желают застёгиваться, и всё это мокрое. Я нервничал, как нервничаю всегда, если что–то не удаётся сразу. У меня не хватало ни времени, ни терпения, чтобы поупражняться. Из–за Modern Talking на меня постоянно давили. Дитер, ползали мысли в моей голове, Господь Бог лишь раз в жизни дал тебе такой громадный шанс! не будь идиотом. Ничего больше не делай на халяву.

Это было существенное для меня решение. Годы прошли с той поры, как я понял, что успех либо есть, либо нет, не может быть чуть–чуть успеха. Я сунул ребёнка Эрике и устремился в студию.

В коме вокруг света

Календарь с датами выступлений Modern Talking был забит под завязку, следовало бы подклеить ещё пару листочков. Быть исполнителем всемирного хита означает, что однажды кто–нибудь в Папуа — Новой Гвинее схватит трубку и потребует: «Давай, мы хотим, чтобы здесь были эти двое симпатяг! Они должны спеть у нас!»

По восемь дней в неделю мы с Томасом сидели в самолёте — сегодня Каппельн, завтра Кейптаун. Эрика оставалась дома с Марки. Хотя бы быстренько позвонить домой было невозможно. Мобильников тогда ещё не было. Когда я хотел рассказать своей маленькой семье, каких только прикольных и невероятных вещей со мной не приключилось, на той стороне земного шара уже гасили свет.

По возвращении в Германию, всякие умники начинали без спросу навязывать мне своё мнение: «Мы уверены — заявляли они с важным видом‑Modern Talking — это на один день! Такое халтурное диско как «You're my heart, you're my soul» — под это торчат только подростки! Но кто же, простите, купит ради этого целый альбом? Нет, господин Болен, нет, нет…!»

Меня подгонял страх, что они могут быть правы, удача могла оказаться случайной. Сколько от этого успеха попало ко мне на счёт? Сколько ушло на исправление технических неполадок при записи? Получится ли? Смогу ли я повторить это ещё раз?

С той поры, как мне исполнилось 12 лет и я научился играть на гитаре, я столько стремился к этому моменту, мечтал доказать всем, что я могу. А теперь, когда я всего добился, то был более несчастлив, чем раньше, мне в затылок дышал страх, что я снова всё потеряю. Мой стресс усугубляло и то, что я был не только певцом Modern Talking, а ещё и композитором, певцом и продюсером. Работал, кстати сказать, за четверых. И мне приходилось решать, в каком шоу выступит Modern Talking. И, что ещё сложнее, в каком не выступит. Томасу было двадцать, он только что сдал выпускные экзамены и на всё, что касалось музыкального бизнеса, смотрел сквозь розовые очки. Для него наш успех был вполне нормальным явлением. Он вполне мог бы невинно спросить: «Дитер, когда же мы споём наш второй хит номер один?», тогда как я безо всяких иллюзий смотрел на чарты и понимал — вероятность того, что мы исполним ещё одну песню, равна 1:10000.

Растоптанная герань

Шесть недель спустя «Life is life» столкнула нас с трона чартов. Этого–то я и опасался сильнее всего — «You're my heart, you're my soul» вдруг оказалась всего лишь на третьем месте. Через пару месяцев Modern Talking мог бы совсем вылететь. Никто бы и не вспомнил о нас, этого я боялся, об этом беспокоился.

Я день и ночь сидел в моей новой студии в подвале с видом на лодочную пристань и видел наяву себя, Эрику и Марка, как мы собираем чемоданы и возвращаемся в нашу двухсполовинойкомнатную квартиру. Меня одолевал страх, что я не смогу выплатить кредит. Я снова был тем самым маленьким Дитером, сидел в дыре, которая мне, по большому счёту, вовсе не принадлежала, и меня не покидало чувство, что я тупо пялюсь в окно, вместо того, чтобы сделать что–нибудь разумное. Короче говоря, я чувствовал себя одиноким и всеми покинутым, сидел в полной прострации.

Но через шесть недель не осталось ни одиночества, ни возможности попялиться в окно. Нам приходилось опускать жалюзи и задёргивать поплотнее шторы, потому что с утра до вечера наш дом осаждали фанаты, вопрошавшие: «Здесь живёт тот самый Дитер Болен?» И к тому же съёмочные группы, пытавшиеся поснимать в спальне или в студии. Некоторые путались и попадали во вторую половину дома, к нашему соседу, так что и ему пришлось устанавливать заборы и жалюзи. Мне он потом презентовал счёт в тридцать тысяч марок. Он всё никак не мог успокоиться из–за погибшей герани в саду. Чтобы удержать стадо фанов подальше от своих цветочков, он забаррикадировался, как в Форте Кнокс.