Принуждение к любви - Александр Звягинцев

- Кто они?

- Эти ваши мордоделы и советники. Они на нас как на быдло смотрели - что хотим, то и сделаем с вами. На кого покажем, того себе на шею и посадите. Ты пойми, это же было оскорбление страшное! После такого человек не может жить по-прежнему. Не должен жить, если он человек! Ну, это как женщину изнасилуют зверски или хлопца безо всяких причин жестоко изобьют или опустят… То есть случается что-то, после чего ты должен жить иначе. Потому что с этим жить по-прежнему нельзя! Надо как-то реагировать. А если не отреагируешь, то считай - ты умер. И тогда даже самоубийство не выход. Какое самоубийство, если ты уже умер до этого?

Надо признать, что его речь, хотя и не ласкала слух русского человека, живущего в Москве, была очень страстной. А главное, он, как Робеспьер, искренне верил в то, что говорил.

- И пусть нам будет плохо, пусть не будет света и газа, которые Россия перестанет давать, если мы проголосуем не так, пусть будет жуткая инфляция, я все равно не соглашусь! Уеду в деревню к бабке, залезу в погреб, достану тушенку и горилку, буду сидеть при свечах. Вот такой я упрямый хохол. И нас таких - большинство. Может, это у нас такой климат, но вот не любим мы, когда москаль нас чему-то пытается учить. Не любим, и все. Учить москалю нас нельзя.

- Понимаю, - миролюбиво сказал я, пытаясь успокоить распалившегося собеседника. - Москалям нельзя, а американцам можно. На более чем нахальное вмешательство их в ваши выборы вы почему-то никак не реагируете и стараетесь даже об этом не говорить. А зря!

После этих слов Павло недовольно прищурил глаза, потом махнул рукой и, скорчив хитрую морду, продолжил:

- Мы про себя сами все знаем и понимаем. Но москалю над нами шутки шутить нельзя. Не дозволено.

Судя по всему, этот Павло был неплохой мужик.

Когда он вернулся к своему столику, я спросил Веригина:

- Он - кто?

- Коллега, - туманно пояснил Веригин. - Довольно известный здесь телеведущий. Теперь ты представляешь, чего я здесь наслушался? У меня с ними уже комплекс неполноценности развивается. Скоро глаза буду в сторону отводить, как нашкодивший кот!

- Ладно, не преувеличивай.

Веригин вдруг проницательно посмотрел на меня:

- Слушай, у тебя, что ли, дело ко мне какое? А? Что ты какой-то не родной, а? Давай колись до самой жопы, и Родина будет иметь к тебе снисхождение.

Это была заслуженная шутка наших, может быть, лучших времен. По таким шуткам признаешь своих.

- Вообще-то надо поговорить, - признался я. - Серьезно.

- Ого, какие мы стали таинственные! Ну, давай попробуем. Только попрошу без методов интенсивного допроса. Знаю я вас, наследничков господина Вышинского.

- Когда увидимся? - спросил я уже на улице.

- Звони на мобильник, - ответил он.

- Давай вечером.

- По вечерам тут самое торжество и начинается.

- Ладно, ты же сам сказал, что это не наш праздник.

Мимо нас прошла дама с собачкой. У дамы был оранжевый шарф, а к ошейнику собачки была привязана оранжевая ленточка. Я невольно проводил ее взглядом.

- Это еще что! - засмеялся Женька. - Тут такое можно увидеть!

- Боюсь, так просто народ свою судьбу переменить не может. Дай срок, и они сами в этом убедятся.

- Вполне может быть, - легко согласился Женька. - Но, честно говоря, зла я им не желаю. Просто, когда я вижу, как люди запросто меняют свое прошлое черт знает на что и при этом с восторгом топчут все, что в нем было, меня как-то мутит… А вообще-то все уже произошло. Как в песне поется: и нельзя повернуть назад!

Потом он двинулся вверх от Крещатика по бульвару, а я решил прогуляться до Майдана. Все-таки надо же было посмотреть на все это своими глазами, побыть хоть немножко очевидцем событий исторического масштаба.

И уже скоро я почувствовал тяжелый и непривычный для самого центра столичного европейского города запах дыма и горелой пищи. А потом увидел совершенно непривычно выглядевшие среди проезжей части Крещатика темные силуэты палаток с дымящимися трубами за оградой из грубо сколоченных горбылей, фанеры, грязно-белых пенопластовых листов, исписанных высокопарными лозунгами…

Внешний вид свободы, признаться честно, меня не вдохновил. Даже бесчисленная оранжевая атрибутика не слишком способствовала ее украшению.

Глава 9

Вульгарное право

[9]

Моя Анетта обосновалась в небольшом частном отеле в тихом переулке рядом с Софийской площадью. Трехэтажный уютный старинный особнячок, видимо, совсем недавно был подвергнут тотальному евроремонту и теперь выглядел, как картинка из глянцевого журнала.

Апартаменты госпожи Разумовской располагались на втором этаже, а первый, судя по табличкам на дверях, занимали служебные подразделения, набитые всевозможной оргтехникой. По коридору непрерывно сновали молодые люди в костюмах и галстуках и девицы в тесных до невозможности джинсиках и брючках, из которых, несмотря на декабрьский мороз на дворе, буквально вываливались их аппетитные попки, животики и пупочки, кое у кого даже оборудованные пирсингом.

Говорили тут по-русски и по-английски.

Зато на втором этаже было тихо, чисто и благопристойно, как и должно быть в приличном отеле. Так же по-европейски вычищен и вылизан был двухкомнатный номер Разумовской. Трудно было даже представить, что кто-то здесь живет.

Анетта сидела за внушительным письменным столом и рассеянно просматривала какие-то бумаги. Видимо, сводки с фронта и донесения тайных агентов. В своем безупречном сером с еле заметной полоской костюме она тоже выглядела иллюстрацией к каталогу роскошного бутика.

Когда я вошел, она отложила бумаги в сторону и приветливо посмотрела на меня.

- In Arkadia ego! - торжественно провозгласил я.

- Ну-ну, не преувеличивай, мальчуган, - засмеялась Анетта. - Путь в настоящую Аркадию и далек, и долог.

- Я хотел сказать, что там, где ты, там и Аркадия. Во всяком случае, для меня, - галантно, но с достоинством известил ее я.

- Ого, что я слышу! Комплимент! - прищурилась Анетта. - Ты ли это, мальчуган? Боюсь, что за всеми этими высокопарными комплиментами, должными ввести бедную девушку в состояние мечтательной прострации, что-то скрывается… Уж не циничное ли желание воспользоваться ее слабостью и выведать у нее какое-то сокровенное знание? А, мальчуган?

- Ну, какие такие сокровенные знания? И на кой они мне? Я нынче с этим товаром не работаю.

- Давно ли, господин бывший следователь?

- С некоторых пор.

- Ну, как же, как же! Именно поэтому вы тайком, как тать в ночи, выслеживаете бедную девушку и даже мчитесь за ней в столицу другого государства?

- Что за грязные подозрения, сударыня! За кого вы меня принимаете? Я бы и рад заявить, что прибыл в революционный Киев на крыльях любви, но не смею лгать. Прибыл я сюда на самом банальном поезде номер один, заполнив документ под устрашающим названием «Приватный готель», под надежным прикрытием которого и пребываю ныне в столице государства, расстающегося со своим колониальным прошлым.

- Ладно, не хвастайся. Думаешь, у меня такой «картки» нет?

- Прибываю я в Киев-граде, прошу заметить, сугубо по личным надобностям. Сугубо!

Мы кружили друг перед другом, как борцы в самом начале схватки, внимательно присматриваясь, делая ложные выпады и никак не решаясь приступить к серьезному делу. Из всех этих телодвижений и словесных упражнений следовало одно - нам есть что скрывать друг от друга.

Я подошел к окну и чуть раздвинул тяжелую штору. Окно выходило в небольшой дворик с аккуратно расчищенными от снега дорожками. По ним расхаживал охранник в темно-синей униформе, раскрашенной бесчисленными галунами и шевронами. На пятачке под навесом притаились два вымытых до сытого блеска «Мерседеса» и могучий, как танк, серебристый джип.

- Уж не в тайную ли канцелярию мировой закулисы, недоступную взорам простых смертных, занесла меня нелегкая судьба журналиста? - спросил я, повернувшись к Анетте. - Уж не оказался ли я там, где в тиши и роскоши, под охраной молчаливых суперменов, решаются судьбы стран и народов?

- Там при входе, господин журналист, висит табличка с надписью: «Приватний готель». Так что оставьте ваши мечты о тайной канцелярии. Это раз.

- А что же два?

- А то, что вовсе не нелегкая судьба журналиста занесла тебя в город Киев, мальчуган. Прибыл ты сюда со всей доступной тебе поспешностью по указанию своего начальника, создания мерзкого и богопротивного. Что-то ты для этого урода должен тут разнюхать.

Анетта ударила первая. И сразу достала. Причем достала по-настоящему. Это был нокдаун. Мне надо было отдышаться и прийти в себя. И оценить масштабы понесенного мной урона. Что она знает? Откуда? Зачем ей это? Неужели она тоже как-то связана с делами Веригина? Но как? И что это тогда за игры разыгрываются вокруг Женьки, который теперь тоже, как выяснилось, настороже?

Я пытался собрать свои мысли, а Разумовская с торжествующей улыбочкой следила за мной. В стиле оранжевой принцессы Тимошенко. Женщины очень и очень лихой.