Гуляй Волга - Артем Веселый

– Мы, хозяин, в чужом двору бесспорники, – что поставят, то и пьем. [72/73]

Строганов ножом перекрестил хлеб, нарезал крупных ломтей и налил по первой чарке.

– Буде пьешь до дна, так видаешь добра.

Ярмак:

– Мы приплыли не большие пиры подымать, а землю пермскую стеречь и своей службой показать вам нашу казацкую правду... Так ли, товариство?

– Так, так!

Старший Строганов, Семен Аникиевич, кланяясь, пошел вокруг стола со всеми чокаться.

– Слово твое, Ярмак Тимофеевич, мне приятно. Один у нас бог, один и царь. Велеумный царь, с Волги татарву пугнул, полячишек за Смоленском гоняет, Литву поганую душит. Что ему своевольщики новугородские? Затычки оконные! Бьет он их, кладет, кровью умывает. Что ему думные бояре и зазнайки князья? Пыль толоконная! Кнутом он с них шкуры спускает, а которым и головы тяпает... Первые подручники государю мы – купцы, да вы – удалые казаки. Преславный царь, грозные очи...

Мамыка заржал, заметалось пламя свечей.

– Чего ты нам его нахваливаешь, как цыган лошадь? Мы его и сами не хаем и видом его не видали, а вот псари у него ой люты!.. Так ли, товариство?

– Так, так!

– Верно!

– Не перетакивать стать.

Захмелевший Матвей Мещеряк поднялся, расплеснул из полна кубка вино и сказал:

– Мы на Русь лиха не мыслим. Царствуй царь в кременной Москве, а мы казаки – на Дону и Волге.

Есаулы закричали:

– Правда твоя, Мещеряк, правда!

Купец засмеялся через силу:

– Э-э, кто богу не грешен, царю не виноват? О том ли нам речи весть?.. Музыка!

Заглушая дерзкие голоса, взвыли дудки, согласно заиграли литаврщики. В хоромах будто и просторнее и светлее стало.

Мещеряк подпер скулу кулаком и рявкнул:

Венули ветры

Да по полю.

Грянули весла

Да по морю...

А лихой на язык Иван Кольцо подсел к хозяину и начал похваляться:

– Я на своем веку сорок церквей ограбил. Попы поволские и рязанские поныне клянут меня и предают анафеме. Ха-ха-ха!.. Я, борода, в походы ходил, я орду громил, купцов обдирал и в Волге топил... [73/74]

Строганов отодвинулся.

– Бог тебе, братец, судья да атаман твой.

Ярмак:

– Шабала, без ума голова, несет невесть что... Уведите его!

Брязга тащил буяна прочь, но тот разбушевался:

– На Волге...

– Молчи, пустохваст!

– ...городов и деревень я пожег бессчетно! В орду пойман был – из орды ушел. В астраханском остроге двупудовой цепью, как кобель, был прикован к стене, да и то сорвался, на Волгу убежал. Сам царь, слышно, клянет меня. Не ляжет мне могильным камнем на сердце и царская клятьба... Ха-ха-ха!..

– Емеля, Емеля, вымыслы твои лихие... Вяжите его!

Брязга засунул буяну в раскрытую пасть меховую шапку и уволок его в сени.

На столах, застланных вышитыми скатертями под одно лицо, – саженный осетрище; да олений окорок; да медвежий, приправленный чесноком и малосольными рыжиками, окорок; да подовые пироги с вязигою; да лосиная губа в кровяной подливе; да тертая редька в меду; да стерляди копченые и ветряные; да белые с красным брызгом яблоки по кулаку; да на большом деревянном блюде выпеченный из теста казак на коне и с копьем.

Подавалы проворно меняли яства.

Чашники разливали по кубкам брагу, наливки и настойки, привозные с Бела моря фряжские вина и меды домашние – мед пресный, мед ягодный с пахучими травинками, мед красный, выдержанный в засмоленной бочке до большой крепости, мед обарный с ржаной жженой коркой.

Никита Строганов круто солил Ярмаку кусок и приговаривал:

– Ешь солоно, дом мой знай.

В лад ему Ярмак отвечал:

– Хлебу да соли долог век.

Мартьян:

– Места тут у вас нелюдимые. Плывешь, плывешь – ни дыму не видно, ни голосу не слышно.

– Справедливо твое слово, батюшка отец Мартьян. Сидим в нашей вотчине, как сычи. Лес палим, пни корчуем, ставим новые роспаши, а земля мясига – ни соха ее, ни борона не берет. Где рассол найдем, тут и варницы строим, и соль варим, и трубы соляные и колодцы делаем к соляному варению.

– Какие народы соседствуют с вами?

– На Ирени и на Сылве татары и остяки кочуют, на Яйве и Косьве – вогуличи, а под Чердынью и далее на Устюг зыряне и вотяки бытуют... Лешая сторонка!

– Татар мы знавали, а вот о зырянцах, вогульцах и остяках не наслышаны. [74/75]

Слово старшего Строганова:

– Народишки те ремесел никоторых не знают и продолжают свою дикую жизнь выпасом скота, ловлею рыбы и зверя. Противны им обычаи и все дела наши и наша христианская вера. Соль варить и руды разрабатывать сами не хотят и не умеют, а когда мы за дело взялись, смотрят на нас с завистью. Через наши руки царь Иван Васильевич, по доброте своей, шлет поганцам подарки, чтоб от сибирского султана Кучума их к себе в ясак переманить, а я, грешник, последнее сукнецо придержал: свинью горохом не накормишь, хе-хе... Живут, будь им неладно, как-то нехотя – ни двора, ни амбара. Кругом лес, а у них полы земляные. Кнутовище прямое лень выломить, привяжет на кривулю лычко узлом и гоняет. Скотина зимой на юру мерзнет, а летом ее гад заедает. Тонут в трясинах и болотах, мосты настелить не смыслят. Только и глядят, какую бы пакость русскому пришельцу сотворить. Всякими укрепами и лихими вымыслами от злых неприятелей оберегаемся, многие скорби и досады от них принимаем...

И долго еще наперебой сетовали Строгановы на свою горькую судьбину.

На дворе пировала ватага.

Столы были завалены хлебом, пирогами с рыбой и рябиною, заставлены блюдами со снедью да корчагами с говяжьими щами, киселями и кашею. На кострах палили свиней, жарили баранов.

Над гульбищем стон стоял, стлался жирный дым да сытый говор. Обожравшиеся ватажники сидели и полулежали на кошмах и одежинах, набросанных на убитую землю. Один бывальщину рассказывает, другой похваляется тем, что осквернил сто девиц...

Петрой Петрович прохаживался меж пирующих и приговаривал:

– Просим вашей чести, чтоб пили, ели да веселы были. Гостю наш почет, гостю наша ласка.

– И то, старик, едим сладко, носим красно, работаем легко.

– По заслугам и кус.

– Мы приплыли не с разбойным подступом, а по-доброму.

– Коль с добром пришли, то и приняты будете приятно.

Бурлак Кафтанников шел в обнимку с казаком Лыткой и пьяно, с надсадою хрипел:

– Друг...

– «Шутырила-бутырила», – напевал Лытка.

– Друг, на Руси житье мужику хуже медвежьего...

Лытка тронул волосяные струны балалайки и сыто рыгнул:

– Оно так, дядя Лупан, плавать веселее: то золота полна шапка, то до пупа гол... «Шутырила-бутырила на лапте дыра...» [75/76]

– Медведь всю зимушку дрыхнет, лапу сосет, а мужик и зиму и лето знай ворочает...

Лытка остановился, поглядел на бурлака, сбил его кулаком с ног и не оглядываясь пошел дальше, распевая во всю глотку!

Шутырила-бутырила

На лапте дыра.

Жулики-разбойники

Ограбили меня...

А Кафтанников, размазывая кровь по усам, кричал:

– Друг, облей-обкати сердце!

По кругу шли, кланяясь, кувшины с вином и брагою.

У погреба были расставлены бочки с квасами – квас сычоный, квас малиновый, квас вишневый, квас житный, квас выкислый.

На даровое угощение приплелись дряхлые старики и старухи. Одного, совсем умирающего, сыновья привели под руки; хлебнув вина, он ожил, а потом и песню затянул. За амбарами в темноте нищие и подростки допивали из опорожненных бочек гущу и ополоски.

Вокруг Куземки Злычого собралась дворня, слушала развеся губы. Врал Куземка, аж земля под ним зыблилась, врал – сам себя не видел...

– У нас на Дону живут богато, казаки ходят в сапогах, а бабы все до одной брюхаты. Добра-то, братцы, добра! Золота, серебра, бархата и холста на каждого аршин по ста. А землю у нас быки рогом пашут, козы боронят. Птица на Руси зерно уворовывает и, возвернувшись на Дон, поле казачье засевает. Солнышко ниву пасет, бог ниву дождем сечет. Глядишь – и поспел урожай. Снопы сами на двор приходят, бабы молотят, мелют, лепешки пекут, а мы, казаки, поедаем да винцом донским запиваем. А пчелы, братцы, на Дону и Донце – каждая по овце. С поносу летят, аж кусты трещат. Вот она где жизня!