Молчание - Сюсаку Эндо

То была мученическая кончина. Но какая! Долгое время я совсем иначе рисовал себе мученичество. В Житиях святых рассказывалось о кончине славной, прекрасной - как в минуту, когда душа мученика взмывала к небу, трубили ангелы и небеса озарялись неземным сиянием. Но кончина японцев, которую я описал Вам, вовсе не была прекрасной - они умерли мучительной, жалкой смертью. А дождь все льет и льет, и море, сгубившее их, по-прежнему упорно и зловеще молчит...

Вечером опять приехал чиновник. По его указанию стражники собрали мокрые сучья и обломки деревьев, чтобы предать сожжению снятые со столбов тела Итидзо и Мокити. Это было сделано для того, чтобы христиане не унесли их тела для погребения. Трупы сожгут, и пепел выбросят в море. Черно-красное пламя костра изгибалось на ветру, над побережьем плыл дым. Жители деревни, не шевелясь, отрешенно следили, как плывет в воздухе этот дым... Когда все было кончено, люди понуро, волоча ноги, разбрелись по домам.

Сегодня я пишу Вам это письмо и время от времени выхожу за дверь хижины - взглянуть на раскинувшееся внизу море, - море, ставшее могилой для этих японских крестьян, так веривших нам. Но море молчит, безбрежное, черное, мрачное. Даже птиц не видно под свинцовыми тучами.

Ничто не изменилось. Вы, наверное, скажете: «Нет, не напрасной была их смерть! То были камни, которые лягут в фундамент Храма». И еще Вы скажете, что Господь никогда не посылает испытаний, превышающих наши силы... что Мокити с Итидзо обрели сейчас вечное блаженство, так же, как многие погибшие до них японские мученики... Разумеется, я тоже не сомневаюсь в этом. Но почему же сердце мое полно скорби? Почему, терзая душу, звучит в ушах гимн, что, задыхаясь, пел привязанный к столбу Мокити?

Мы пойдем, мы придемВ храм параисо...

От крестьян. Томоги я слышал, что этот гимн пели многие христиане, когда их вели на казнь. Мелодия исполнена бесконечной грусти. Слишком мучительна для этих людей жизнь на Земле. Так мучительна, что остается только надежда на «храм параисо». И песня эта выражает их скорбь.

Что я хочу сказать этими рассуждениями? Сам хорошенько не знаю. Скажу лишь, что мне невыносимо тяжко видеть, как и сегодня с однообразным шумом все грызет и грызет песчаный берег это темное море, в котором стонали, мучились и погибли Итидзо и Мокити. В зловещем спокойствии моря мне чудится молчание самого Господа - точно это Всевышний молчит, бесстрастно внимая горестным людским стонам...

Вероятно, это будет мое последнее послание к Вам. Сегодня утром нам сказали, что власти намерены пригнать стражников и прочесать каждую горку. Прежде чем начнется облава, нужно привести в порядок хижину, уничтожив следы нашего пребывания здесь. Ни я, ни Гаррпе, еще не решили, куда нам отправиться далее. Мы долго спорили, что лучше: скрываться вместе или, расставшись, поодиночке искать убежища? В конце концов решили расстаться - с тем, чтобы, если кто-то из нас попадется язычникам, другой уцелел бы. Что означает это «уцелел»? Не для того мы огибали раскаленную Африку, пересекали Индийский океан, добирались из Макао сюда, в Японию, чтобы прятаться да перебегать с места на место! Не для того, чтобы таиться в горах, как крысы, безвылазно сидя в хижине углежогов, отнимать последние крохи у нищих крестьян и не иметь возможности общаться с христианами! Неужели мы отказались от былых мечтаний и планов? Главное - чтобы хоть один священник оставался в Японии, подобно светильнику в римских катакомбах, горящему перед алтарем. Поэтому мы с Гаррпе поклялись друг другу, что будем стараться выжить до последней возможности.

Вот почему, даже если впредь Вы не получите от меня ни одного послания (правда, я не уверен, что все мои предыдущие письма благополучно попали к Вам), не думайте, что нас обоих уже нет в живых. Ибо наш долг - сохранить хотя бы один заступ, способный взрыхлить эту иссохшую почву.

В ночном мраке не различить, где кончается море, где начинается скрытая в темноте суша. Далеко ли до острова - разглядеть невозможно. Слышно только дыхание юноши, сидящего на веслах позади меня, скрип уключин да плеск волн о борт лодки - единственное свидетельство того, что мы в море.

Час назад я расстался с Гаррпе. Мы оба покинули деревню Томоги в утлых суденышках, уносивших нас в разные стороны. Лодка Гаррпе, скрипя уключинами, скрылась во мраке в направлении Хирадо. Во тьме я не мог различить его фигуры, и не было времени сказать хотя бы слово прощания.

Я дрожал всем телом. Я солгал бы, если бы утверждал, что не испытывал страха. Как бы ни крепка была вера, страх подчиняет себе плоть независимо от сознания и воли. Вдвоем мы могли делить этот страх, как делят хлеб, теперь же, когда я остался один, приходится терпеть все в одиночку - мрак, холод и одиночество. Познали ли это чувство другие миссионеры, побывавшие в этой стране? В памяти почему-то всплыла мышиная мордочка Китидзиро, этого малодушного труса, поправшего Святой образ, а после сгинувшего бесследно... Впрочем как знать, не будь на мне сана, возможно, и я затаился бы, пережидая опасность. Только достоинство человека и долг проповедника гонят меня вперед в этом мраке,

Я попросил у гребца воды - напиться, но он не ответил. После мученической кончины Итидзо и Мокити крестьяне деревни Томоги стали относиться к нам с опаской, как к чужеземцам, навлекшим несчастье на их деревню. Вот и этот юноша тоже был бы, наверное, рад избавиться от меня. Чтобы обмануть жажду, я принялся сосать пальцы, окуная их в морскую воду - и вспоминая при этом об уксусе, поднесенном распятому Христу.

Лодка понемногу изменила направление, слева слышался шум прибоя, разбивающегося о скалы. Однажды я уже слышал этот звук черных волн, похожий на глухой барабанный рокот, - совсем недавно, когда приезжал на этот остров. Море образует здесь глубокий залив с песчаными берегами. Но сейчас остров погружен в непроглядный мрак, и в какой стороне поселок - разглядеть невозможно.

Сколько проповедников приплывало на этот остров... Но им повезло больше. То было время, когда удача улыбалась миссионерам. Их не подстерегали опасности, их везде ждал надежный кров, под которым можно было спокойно уснуть, и верующие встречали их с ликованием. Владетельные князья, пусть не из истинной веры, а ради торговых выгод, оказывали им покровительство, и, пользуясь этим, миссионеры распространяли в Японии христианство. Мне почему-то вдруг вспомнилось, как падре Валиньяно рассказывал нам в Макао: «В те времена мы, проповедники, серьезно спорили о том, какую сутану следует носить в Японии - из шелка или из хлопчатой бумаги?»

Я тихонько рассмеялся. Не поймите меня превратно, Я вовсе не отношусь с презрением к прежним миссионерам. Просто мне вдруг стало смешно при мысли, что человек в рваной крестьянской одежде (подарок Мокити), сидящий в этой утлой, кишащей мокрицами лодке, тоже священник, такой же, как и они.

Черные скалы надвигались. С берега повеяло запахом гниющих водорослей, днище начало царапать песок. Юноша выскочил на мелководье и, ступая по воде, стал подталкивать лодку, упираясь в корму руками. Я тоже спрыгнул и, глубоко вдыхая пахнущий солью морской воздух, выбрался на сушу.

- Спасибо. Поселок наверху?

- Падре, я... - Мне не видно было его лица, но по голосу я почувствовал, что парень хочет как можно скорее отделаться от меня. Я махнул ему на прощание, и он, с облегчением вздохнув, поспешил назад, к морю, и вскочил в лодку. Звук прыжка гулко разнесся в темноте.

«Где-то сейчас Гаррпе? - подумал я, прислушиваясь к постепенно замирающему скрипу уключин. - Чего я боюсь?» Шагая по холодному песку побережья, я уговаривал себя, как мать успокаивает дитя. Дорогу я знал. Если идти прямо, выйдешь к поселку, где совсем недавно так радушно меня встречали. Вдалеке послышались какие-то истошные звуки - это мяукала кошка. Но в те минуты я подумал лишь о том, что скоро смогу отдохнуть и утолить голод.

Когда я подошел ближе, кошачье мяуканье стало слышно отчетливей. Порывы ветра доносили тошнотворную вонь протухшей рыбы. В поселке царила жуткая тишина, и я понял, что там нет ни души.

Я увидел не запустение, а настоящий разгром - словно здесь недавно происходило какое-то побоище. Правда, дома не были сожжены, но все двери были выбиты из пазов и валялись на земле, а в стенах зияли дыры. Кошки бесцеремонно шныряли по опустевшим жилищам и выскакивали на улицу, держа в зубах что-то невыразимо мерзкое.

Я долго стоял неподвижно посреди улицы. Странное дело, я не чувствовал ни тревоги, ни страха. Только в голове неотвязно вертелся вопрос: что это значит?.. Что это значит?..

Я прошел поселок из конца в конец, стараясь ступать как можно тише. Повсюду бродили одичавшие кошки - и откуда их столько взялось? Они спокойно пробирались прямо у меня под ногами или, усевшись, следили за мной сверкавшими в темноте глазами. Измученный голодом и жаждой, я зашел в один дом в поисках пищи, но мне удалось найти лишь горшок с водой.