Обезьяна зимой - Антуан Блонден

— Значит, говорите, девочка… — пробормотал он. — Давно уж я не занимался товарами для девочек. Сколько ей, тринадцать? Крупная или мелкая?

— Я не очень разбираюсь, скорее мелкая.

— Кажется, у меня есть то, что вам нужно. Но конечно, не новое, — сказал хозяин и нырнул в темные тряпичные недра.

Фуке уже приготовился извиниться и уйти, уверенный, что тот вытащит какие-нибудь дрянные обноски. Бородач пропадал довольно долго, наконец появился, держа на конце длинной палки болтающуюся картонную вешалку с женским свитером, и поднес ее к самому носу Фуке, будто демонстрируя знамя некоего тайного братства:

— Вот оно, мое сокровище, дождалось своего часа!

Насколько мог судить Фуке, такую одежду носили в двадцатые годы, но шерсть выглядела новехонькой, еще пушистой, а фасон, в силу цикличного развития моды, вполне современным.

— Да это же просто музейный экспонат, — сказал он.

Хозяин истолковал реплику по-своему и успокоил его:

— Я с вас возьму недорого. А вещь-то неношеная!

— Надеюсь.

— Тут целая история. Когда-то ее сделали на заказ для Малютки Шнайдер. Вы слишком молоды, чтоб знать, кто это такая. Немка-лилипутка ослепительной красоты. Выступала в мюзик-холле, там ее и увидел сэр Уолтер Круштейн. Он влюбился в Малютку, забрал ее и стал возить с собой, из Ниццы в Довиль — повсюду, где можно сорвать банк. Купил ей имение в Тигревиле, жаль, его разбомбило во время войны… где сейчас маленькая бухточка, видали? Ну вот! Я ничего не сочиняю! В газетах писали о каждом ее шаге. Еще бы — прекрасная лилипутка, потрясающий сюжет! Но вот в один прекрасный день фортуна повернулась к сэру Уолтеру спиной, он проигрался в пух и прах и был вынужден продать все, что у него было. Не иначе, и Малютка пошла в уплату долгов, во всяком случае, свитерок остался невостребованным, хотя над ним, будьте уверены, трудились лучшие модельеры того времени: Ноге, Дозраль или Гитоно, если это что-нибудь вам говорит… ну, все равно что сегодня заказать вещь у Колло или, скажем, Сорокина — безумные деньги! Это настоящий шедевр французской моды.

— Если вы гарантируете, что заказчица ни разу не надевала свитер, я его, пожалуй, возьму, но при одном условии: вы доставите его в пансион Дийон вместе с этим письмом и коробкой шоколада — все в одном пакете.

— Это можно устроить. Завтра утром пошлю кого-нибудь. Сам я надолго отлучаться не могу.

— Поймите, девочка проводит воскресенье в школе, я хотел бы, чтоб она получила подарок уже сегодня.

— Сожалею, месье, но сейчас в пансионе Дийон никого нет, я видел, как ученики с мадемуазель Соланж садились в автобус. У них экскурсия в Бейе, на королевскую ковровую мануфактуру — тоже национальная гордость. Вернутся поздно вечером.

— Что ж, в таком случае я и сам успею отнести, — сказал Фуке.

Знал он эти экскурсии, придуманные в утешение ученикам, к которым не приезжают родители. Дети на них только еще больше чувствуют себя никому не нужными, а исторические памятники превращаются в унылые черные камни, которыми помечены выходные. Для Мари эта прогулка тягостна вдвойне, потому что создает лишние помехи в сердечных делах. Сунув под мышку свитер лилипутки, Фуке зашагал к Чаячьей бухте.

Сначала он хотел поручить кому-нибудь передать пакет в пансион, а самому уйти. Но, очутившись перед большой виллой посреди пустынного в этот час парка (казалось, тут самое место конному заводу, не хватало только белых загородок и крытых соломой конюшен), вдруг ощутил желание войти и посмотреть изнутри, как выглядит дом, где живет его дочь. При звуке колокола, возвещавшего визит гостя или конец урока, на парадном крыльце под козырьком появилась краснолицая особа, с виду сиделка. Фуке объяснил ей, зачем пришел.

— Вот хорошо-то! — обрадованно, с сильным бургундским акцентом воскликнула она. — А я уж думала, бедняжку Фуке совсем забыли. Правда, остальные ребятишки у нас местные, родным не так далеко добираться.

— Поэтому я и хотел с ней повидаться, — сказал Фуке. — Но раз ее нет, нельзя ли хотя бы посмотреть, как она тут устроилась, чтоб я мог рассказать ее родителям. На первый взгляд тут неплохо.

— По мне, так пожалуйста, но я к пансиону отношения не имею. Я состою при мадемуазель Дийон-старшей, той, что основала заведение. Просто ужасно люблю ребятишек! Видели бы вы мадемуазель Викторию, поняли бы, каково тут… Дети — как глоток свежего воздуха, не то я бы, верно, рехнулась.

— Да что вы говорите!

— Нет-нет, не волнуйтесь. Детям тут очень хорошо: прекрасное питание, здоровый климат, все удобства, такого нигде больше не найдете. Это я только о себе говорю. Как вы думаете, чем я занималась, когда вы позвонили? Ни за что не угадаете — учила английский, пока мадемуазель спит! Мне шестой десяток пошел, я десять лет ухаживала за доблестным генералом Марвье, у него было воспаление мозга, я закрыла глаза сенатору, мэру Кот дʼОр, где я родилась, благодаря моим заботам вернулась на сцену великая Магда Коломбини! Но никогда ни с кем мне не приходилось так тяжко, как с мадемуазель Викторией. Только и передохнешь, когда она сидит в кондитерской. Она там уминает сладостей на двадцать две тысячи франков в месяц, я видала счет от Томине. Но я бы и сама заплатила эти деньги, лишь бы не слышать ее проклятого английского — вечно боишься, что не так поймешь, сделаешь что-нибудь не то, допустишь, как говорится в грамматике, солецизм, и выйдет оплошность. И ведь она совсем не плохая женщина, с годами ослабела, помягчала. Кто ее раньше знавал, и не поверят. Вот только…

Не переставая жаловаться, она провела Фуке по всем трем отделениям школы, человек на десять-двенадцать каждое. Мари была в среднем. Класс, где у нее проходили уроки, больше походил на бильярдный зал, только общий рабочий стол посередине был круглым. Вот спальня, кроме нее, тут живут еще пять девочек, окна вровень с кронами деревьев. Фуке с радостью узнал, что она тут староста, следит за чистотой и порядком. Хорошо, пригодится в жизни! («Надеюсь, она догадалась написать об этом матери!») Он хотел оставить пакет на ее кровати, но бургундка замахала руками: все, что поступает в пансион — посылки, письма, — как и все, что исходит, должно пройти через руки директрисы, это просто контроль, чтобы не было неприятностей. Вдруг с другого конца дома донесся визгливый голос: «Hello Georgette! What happened? I donʼt like being alone! What happened?!»[6]

— Вот я же говорила! — охнула бургундка. — Опять начинается! Изволь бежать к ней и делать веселый вид. Простите, я сейчас.

Пользуясь ее отсутствием, Фуке вымарал в письме упоминание о сигаретах, и подошел к уголку Мари. Все заперто на ключ: железный шкафчик, ящики стола, чемодан, нигде ни намека на что-то личное, что позволяло бы сказать: вот здесь она живет, это ее любимое местечко. Нет, чтобы уловить слабые волны, исходящие от выстроенных в ряд кроваток, требуется тончайшая настройка, особое нервное усилие, такое же, как над могилами, когда понимаешь, что родные души замурованы этими холодными плитами, но все же они здесь.

Чья-то рука легла на плечо Фуке — он оглянулся.

— Пошли, она хочет вас видеть, — сказала бургундка и уже в коридоре прибавила: — Имейте в виду, французский она тоже понимает.

Перед Фуке была не просто старая женщина, а настоящая развалина. Старость не оставила и следа от юной амазонки, победительницы конных состязаний, о которой в городе ходили легенды. Лицо индейской скво, уже родившейся столетней старухой, обтянутые пергаментной кожей руки с длинными пальцами сжимают края наброшенного на плечи клетчатого пледа. На столике около кресла-каталки теснятся аптечные пузырьки, свалены в кучу рецепты, пакетик конфет, распятие, колода карт — все необходимое всегда под рукой. Видимо, несмотря на звонки и вопли, мадемуазель Виктория Дийон ни от кого не ждала помощи и отважно плыла на своем плоту.

— Take a sweet. — Она протянула Фуке леденцы. — Are you the father of Mary Fauckett?[7]

Бургундка посмотрела на Фуке, проверяя, понял ли он, и ответила за него по-французски:

— Нет, мадемуазель, я вам говорила, месье — друг семьи.

Старуха быстро убрала пакетик.

— Looking out of my window. I saw you coming out of the church this morning, — упрямо сказала она, — and a bit everywere these last few days.

— Она говорит, что заметила вас у церкви после службы и еще видела из окна, как вы вот уже несколько дней бродите тут вокруг.

— Она, должно быть, ошибается.

— You can speak directly to me.

— Можете обращаться прямо к мадемуазель, — перевела сиделка.

— Родители Мари попросили меня передать ей посылку. А вот письмо к ней, там сказано, кто я такой.

Виктория Дийон властно протянула руку, взяла конверт, медленно, с показным безразличием вскрыла его и вдруг отшвырнула прочь:

— Жоржетта! We have to go to the chemist, immediately.

— Она говорит, надо сейчас же идти в аптеку.