Царское посольство - Всеволод Соловьев

Он сошел вниз. В приемном покое, том самом, где он впервые увидел Ртищева, на лавке под образами сидел Матюшкин. Александр давно знал эту фигуру и давно, может по предчувствию, питал к ней отвращение. Матюшкин был еще не стар, сухощав, держался прямо, вид имел важный, и на первый взгляд его можно было найти даже красивым человеком. Черты его лица были правильны, волосы густы и в кудрях, борода длинная, с проседью…

Но Боже мой, что сделала жизнь из этого лица! Очертаний его она, конечно, не тронула, только наложила на них печать всего, что пережил, передумал, перечувствовал и совершил человек… Не надо обладать какими-либо тайными знаниями, надо только наблюдать и уметь разбираться в своих наблюдениях, чтобы безошибочно, по лицам людей, узнавать их жизнь и свойства их характеров. Стоит вспомнить и проследить во времени знакомые лица. Человек, рожденный некрасивым, год за годом подходя к зрелому возрасту, делается все приятнее и приятнее и, наконец, превращается в прекрасного старца. Он сознательно и доблестно боролся с жизнью, он очистил и возвысил свою душу — и вся эта внутренняя работа отразилась в лице его. Другой человек родился красавцем и в юном своем возрасте привлекал все взгляды; достигнув средних лет, он подурнел до неузнаваемости, а под вечер своей жизни оказывается отвратительным стариком. Такая перемена в нем не от лет, не от морщин, а только от того, что он принизил, исказил свою душу. Не от нас зависит красота наших телесных очертаний; но только от нас, и ни от кого и ни от чего больше, зависит в течение жизни сделать свое лицо — все равно, красивое ли, дурное ли — привлекательным или отталкивающим. И если слова наши и улыбки обманывают людей, не умеющих или не желающих вглядываться, — никогда лицо наше не обманет серьезного наблюдателя.

Так и лицо Матюшкина, стоило в него вглядеться, производило отталкивающее впечатление. От человека с таким выражением и взглядом нельзя было ждать ничего доброго, искреннего, благородного. Эта была хитрая, бессердечная, жалкая и алчная лисица, находившая теперь для себя выгодным представляться добродушной и ласковой.

— А вот и наш молодец! — с деланной веселостью воскликнул Матюшкин при входе Александра, который почтительно ему поклонился. — Здорово, братец, здорово! Рад я тебя видеть… с родителем твоим большую дружбу веду, а тебя редко вижу… Что никогда ко мне не наведаешься?.

Александр опустил глаза и ответил:

— Беспокоить тебя боюсь, Иван Михайлович, что я такое, чтобы такого знатного и важного человека утруждать собою… а коли прикажешь, я с превеликим удовольствием у тебя буду и благодарствую за твою милость и ласку…

Проговорив это, Александр невольно вспыхнул и подумал: «Что же это я!.. Эка низость какая… да и не пересолил ли?..»

Но он не пересолил. Никита Михайлович, не ждавший от сына такого разумного и почтительного ответа, а даже не на шутку боявшийся «Лексашкиной дурости и предерзости», в удовольствии стал поглаживать себе бороду. Матюшкин одобрительно кивнул головой и движением руки пригласил Александра поместиться на лавке рядом с собою.

— Та-а-к! — протянул он. — Это хорошо, что ты к старшим почтителен, только и между старшими знать надо — от кого тебе может польза быть, а от кого вред один… Вот мы с родителем о тебе толковали… Хочешь ты моего совета послушать али нет?

— За великую для себя честь и милость почту, Иван Михайлович, — опять краснея и опуская глаза, сказал Александр.

— Ну, так слушай. Попал ты, вишь, в руки Ртищеву по оплошности Микиты Матвеевича…

— И николи я себе ту оплошность не прощу… на льстивые обманные слова понадеялся, — ввернул Никита Матвеевич.

— Что сделано, то сделано, — продолжал Матюшкин, — а теперь ты сам должен видеть, не малолеток ведь, что тебе надыть от Ртищева отойти и у других людей, не менее сильных да более благорасположенных, поискать своего счастья… К делу тебе пора пристроиться, и вот я твоему родителю обещаюсь промыслить о тебе и местечко дать, с которого ход бы тебе был хороший… Выучен ты всяким наукам, только науки эти вряд ли пригодны, а коли разум в тебе есть, да коли ты человек, понимающий благодеяния и не забывающий их, — я тебя так устрою… ну, словом, как сына родного… Чувствуешь?

Александр хотел говорить и не мог: уж больно это ему противно стало.

Никита Матвеевич затревожился.

— Чего ж это ты молчишь? — багровея, строгим голосом произнес он, глядя на сына. — Слышал, чай… Али на тебя столбняк нашел?

— И то столбняк… слов не нахожу… не знаю… как благодарить… — с трудом выговорил Александр.

— То-то же, — сказал, успокаиваясь, Никита Матвеевич.

— И не ищи слов, отблагодарить успеешь, — усмехнулся Матюшкин, — я не Ртищев, за посулы благодарности не требую… Так знай: я тебя на сих днях жду к себе, обдумаю я кое-что, переговорю с кем надо…

— Ступай себе! — важно и внушительно объявил Никита Матвеевич.

Александр с превеликою радостью откланялся Матюшкину и вышел.

С полчаса еще, коли не больше, просидел Иван Михайлович в беседе с Залесским. Пустили они оба по нескольку чарочек старой заморской романеи.

Когда колымага именитого гостя отъехала, Никита Матвеевич захлопал в ладоши и на весь дом кликнул сына. Антонида Галактионовна услышала этот зычный голос, да как шла через комнату, так со страху и присела на пол. Александр подбодрил себя, успокоил и сошел к отцу.

— Что приказать изволишь, батюшка?

— А вот что, сынок: у нас ныне четверток, а в воскресенье после обедни едем мы с тобою к Ивану Михайловичу. Все облажено. Готовься к венцу… времени терять нечего.

Александр молчал.

— Чего ты молчишь? — раздраженно крикнул отец. — Дурость-то твою из головы вышибло?

— Вышибло… — растерянно проговорил Александр.

— Как ты говоришь?

— Вышибло, говорю… Я против твоей воли идти не могу… Об одном прошу: не торопи ты меня, батюшка, дай оглядеться…

— Сколько же это тебе времени оглядываться и чего оглядываться-то?.. Эх, Лексашка, говорю: не дури и не перечь мне…

— Ну хоть месяц дай сроку, батюшка…

— Пустое!.. Да что ты, девка, что ли, чтоб ломаться!.. Другой в ноги бы поклонился… ведь Матюшкин… он что обещает-то!.. Как только обвенчают вас, так он царю о тебе челом бить будет…

— Я в твоей воле, — бледнея, выговорил Александр.

XXI

Ночью с четверга на пятницу наконец прояснило. Свежий ветер стих, и еще на заре повеяло вешним теплом. Солнце взошло весело, и при первых же лучах его остатки вчерашних туч растаяли на небосклоне. Часа через три солнце поднялось уж высоко в безоблачном небе, душистый запах пышно распустившихся веток сирени и черемухи стоял в теплом, неподвижном, будто замороженном воздухе. Земля, пресыщенная и упоенная, быстро просыхала.

Когда Александр вышел утром на крыльцо и глянул кругом себя — он невольно широко перекрестился и громко вымолвил: «Слава Тебе, Господи!» Это улыбавшееся ему теплое летнее утро призывало ето к успешному и решительному действию и своим безмятежным светом будто сулило ему удачу.

Ведь и то, времени терять было нечего, надо было немедля добыть Федора Михайловича Ртищева, поведать ему вчерашнее, убедить его в родительском упрямстве и просить скорой помощи. Ртищев сам увидит, что если эта помощь не придет до воскресенья, то, по всему судя, неминучая беда ждет Александра…

Но прежде чем идти искать Ртищева во дворце либо в Андреевском, Александр первым делом поспешил в сад. Сердце громко говорило ему, что Настя там, среди заповедных лопухов, что она ждет его.

И сердце его не обмануло. Когда он осторожно, бесшумно вынул все еще влажный от дождя кусок доски и заглянул в отверстие — первое, что он увидел, были глаза Насти. Она глядела прямо на него, но делала вид, что его не замечает.

— Настя, — шепнул он, — я здесь.

Она и теперь еще хотела притвориться, будто не слышит его, но не смогла этого. Густая краска сразу залила хорошенькое, полное весенней свежести и тепла девичье личико. Рука Александра поймала ее руку. Но так они не могли говорить, то есть должны были говорить слишком громко, а потому руки их разомкнулись, и оба они припали лицами к отверстию в заборе.

— Я уйду, — строгим шепотом говорила Настя, — да и тебе, видно, недосуг… Ждала я, ждала…

— Прости… ведь сыро было… ну, мог ли я помыслить, что ты в этакую рань придешь… — страстно отвечал он, ужасаясь, что потерял столько дорогого, блаженного времени, и вместе с этим радуясь, что она ждала, ждала его!

Однако так говорить — глазами и носом к сырой и шершавой, пахнувшей грибами и плесенью доске — было куда неловко и обидно. Вдруг никогда до этой минуты не приходившая мысль пришла в голову.

— Батюшки! Ну, что ж это я за дурень! — воскликнул Александр, да так громко и с такой злобой на себя, что Настя перепугалась.