Жертвенный агнец - Карло Шефер

Лицо Тойера расслабилось, он вдруг почувствовал — иллюзии тают. Это было не к добру. Ему не хотелось расставаться с иллюзиями.

— Но ведь до сих пор так было всегда. Наше упрямство приносило плоды.

Хафнер сосредоточенно разглядывал свои ногти.

— Тогда причина была в Зельтманне. Тот всегда по-идиотски брался за дела, и можно было заранее предугадать, что надежней держаться подальше от его инициатив и делать все наоборот.

— Да, но ведь сейчас осталось то же самое. — У Тойера вспотели ладони. — Ты назвал эту Шильдкнехт «воинствующей лесбиянкой». Грубо, но… в точку. Я ценю твою точность, Хафнер.

— Да, — согласился Хафнер. — Верно. У меня точный прицел. И вообще, по мне можно выверять компас. И я так сказал. Я полностью отвечаю за то, что говорю. Всегда. Что бы я ни говорил. Даже если я уже не помню об этом. Однозначно, да. — Занервничав, комиссар покружился на вращающемся кресле; в результате возник интересный узор из дыма, нечто вроде двойной спирали. Она напомнила постепенно впадавшему в отчаяние шефу о его давних провалах в гимназии.

— Знаете, — тихо сказал Лейдиг, — этот звонок был уже после начала рабочего дня. Я, как обычно, сообщил, что вы вышли в туалет. Тут меня даже спросили в столовой, что у вас — простатит или энтерит. Я это о том, что если у начальства возникнет аллергия на подобные вещи, то…

Взгляд Тойера заставил его замолкнуть.

— Скорее у меня проблемы с желудком, — тихо сообщил гаупткомиссар. — Кажется, меня тянет блевать… Штерн?

— Я тоже сомневаюсь в нынешней версии, но, честно признаться, не знаю, что нужно делать. Алиби… Против них не попрешь… С другой стороны, те подчеркнутые места в Библии…

— Я возьму отпуск, — сообщил Тойер тихим голосом, в котором звенел металл. — Я выполню все один. А вы все — скоты.

— Послушайте-ка, — возразил Лейдиг, — может, все-таки на этот раз верно то, что говорят другие?

— Ах так? — Гаупткомиссар резко повернулся, и его накрыла оглушительная волна боли. Под шумок Шильдкнехт решила прибрать к рукам его группу, его ребят. Неужели только для него одного важно, чтобы группа сохранилась? Думать об этом не хотелось. — Значит, правы другие! — Он поглядел сначала на Лейдига, потом на Штерна. — Что вы, мальчики, вообще-то делали до того, как я — ну конечно, господин Лейдиг, с опозданием — пришел на работу? Вам что, уже предложили новые должности с блестящими перспективами?

— Ох-хо-хо, шеф, — вздохнул Штерн. — Она ничего нам не предложила, она только объяснила кое-кому из младших свои взгляды…

— Она говорила про денежные поощрения, — смущенно добавил Лейдиг, — и про гибкий график работы…

Глаза Тойера сузились в щелки. Он повернулся к Хафнеру:

— Тебя-то эта толстожопая не купила, надеюсь?

— Господи боже мой, а ведь, честно говоря, эта бой-лесбиянка может и купить. Да-да. И живем мы в такое время, когда однополые связи даже пользуются определенной защитой закона… В общем, если кто-то хочет непременно стать извращенцем… что тут скажешь? С детьми, я считаю, это безобразие, а с животными…

— Хафнер!

— Я хочу сказать, что Фредди Меркьюри был голубой, а что бы мы делали без его «Чемпионов»…

— Господин Хафнер!

Загнанный в угол полицейский закурил новую сигарету, но такое поистине будничное дело он выполнил как-то ужасно неловко, с дрожью в руках.

— Впрочем, идея насчет рабочего времени мне кажется неплохой… — В его голосе зазвучала жалкая повизгивающая нотка. — Поощрения за успехи — дерьмо, лишь раскалывает коллектив, такова моя позиция демократа и социалиста, а вот то, что она сказала мне тут насчет курения… ну… да… А что касается ее задницы, то да, по-моему, толстовата…

Тойер окончательно потерял самообладание.

— Что ты заладил про свое курение! Коллектив раскалывается, а ты, хрен прокуренный, обрадовался непонятно чему. Твой светлый момент не в будущем, а уже в прошлом. Кто быстрей всех попадает в инновационную ловушку? Самые тупые: пьяницы, — раскалившись от гнева, он ткнул пальцем в Хафнера, — маменькины сыночки, — кивок в сторону Лейдига и в завершение — злобный взгляд на Штерна, — и подкаблучники…

Коллеги смотрели на него. Больше ничего. Но в их глазах появилась глубина, они пронзали словно стрелы. Что это — только удивление или уже ярость? Плевать. Там еще и предательство, а это хуже всего.

— Для меня работа с вами всегда значила больше, чем обычное сотрудничество… — Старший гаупткомиссар судорожно глотнул воздух; надо держать себя в руках и не разреветься. — Ведь я вас… — Он рухнул на свой стул. — О'кей. О'кей. Я допишу этот сверхважный отчет: художник обвиняет бывшую жену, что она пичкала их общего ребенка сахарной ватой и превратила его в диабетика. Для меня это теперь… Кругом все в дерьме, но мне осталась лишь пара лет. Это ваше будущее, такие вот… — он с ненавистью ткнул пальцем в бумаги, — отчеты. — А после паузы прошептал: — Сахарная вата.

Тут он снова заорал:

— Сахарная вата! Самое подходящее для вас, сластены золотушные, импотенты, слюнтяи, эгоисты, говнюки!

Затем старший гаупткомиссар несколько часов сосредоточенно работал за письменным столом, а около четырех часов, не прощаясь, покинул кабинет. Раз уж опоздал, то он, ха-ха, и уйдет раньше положенного. Покажет этим желторотикам, что такое гражданское неповиновение человека в полицейской форме, хотя он и не носил ее.

Все-таки молодежь нынешняя никуда не годится. Вот старики — дело другое.

Он повернул за угол и чуть не столкнулся с шагавшим навстречу потным Зенфом.

— Представь себе, Тойер, наш поджигатель запалил пасторский дом, тот самый, где жил Нассман. Среди бела дня, все улики — коту под хвост.

— Задержали его?

— Нет, но мы контролируем все дороги на Мангейм.

— Дом ведь был на охране…

— Просто заперт. Ты же знаешь место, туда можно подобраться и незамеченным…

Верно, Хейлиг-Гейстштрассе находилась буквально в двух шагах от главной пешеходной зоны города, но порой производила впечатление вымершей улицы.

— Что, в газете много написали про Нассмана? Я как-то прозевал и не читал…

— Достаточно много, — прогудел Зенф. — Если предположить, что поджигатель просто хотел показать свою удаль, то цель была идеальная. А куда вы, собственно говоря, направляетесь? Прокуроршу свою ублажать?

— Я заболел, наглец, — слабо парировал Тойер такую чудовищную бесцеремонность и двинулся дальше. Итак, дом пастора исчез. Таким образом, дело похерено. Вот только не всех это устроит…

— Знаешь что, — добродушно прохрипел Фабри, — я считаю, что прежде всего ты должен извиниться перед своими парнями. Согласен?

— Неужели и ты считаешь, что я все усложняю и вообще что я не прав? — Тойер устало обмяк на софе, и даже телефонная трубка казалась теперь тяжелей гантели.

— Нет, я полагаю, что ты, возможно, и прав. Впрочем, можешь и заблуждаться.

— Знаю, дружище, знаю. — Ему стало стыдно, он никогда не мог спорить с Фабри.

— Помочь тебе я ничем не могу. Уезжаю на лечение на Балтику, представь себе. Антибиотики уже не помогают — я столько наглотался этой дряни, что после смерти, вероятно, буду представлять собой опасность для окружающей среды и меня похоронят в специальном саркофаге.

— Брось болтать глупости. Лучше подскажи, что мне делать?

— Ты должен хорошенько ухватиться за какую-нибудь нить. Если получится, ты сможешь убедить остальных, что дело стоит копать и дальше. Лично мне представляется весьма сомнительным, чтобы какой-то там сумасшедший мальчишка мог специально поехать из Мангейма в Гейдельберг с намерением поджечь пасторский дом…

— Да, но вообще-то фотография дома была напечатана в газете…

— В «Рейн-Неккар-Цейтунг»?

— Да.

— И ее регулярно читает тот мангеймский полудурок? Нет, Тойер. Если бы тебе удалось доказать, что дом поджег кто-то другой, тогда дело опять открыли бы. Тогда у полиции снова появится головная боль — преступник, которого, по нынешней версии, быть не должно. Ты еще тут?

— Да. Я слушал тебя и кивал, как ребенок, не понимающий пока, что такое телефон.

— Еще научишься понимать. Ладно, Тойер, мне пора делать ингаляцию, да и голод меня уже донимает, как обычно. Ведь я ничего не ел в течение всего разговора…

Тойер услышал, как его друг захрустел чипсами, но ничего не сказал.

— Ты хотя бы побывал на месте пожара? Осмотрел его?

Сразу за мостом Тойер свернул налево. Он расплющит нос первому же туристу, который пристанет к нему на Главной улице с вопросами. Сейчас ему действительно не хотелось петлять по лабиринту переулков, он стремился поскорее дойти до Старого моста, пару шагов даже пробежал. Почему он так злился? Ведь Фабри прав: он должен был поглядеть на сгоревший дом, получить собственное впечатление. Вот только сегодня ему каждый что-то объяснял, каждый вроде бы понимал ситуацию лучше, чем он. Возможно, так оно и было, но мысль об этом нервировала.