Под страхом жизни. Сборник рассказов - Валера Нематрос
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Решил, что пошел бы. Самые тяжелые больные летели в окружной госпиталь, в Ростов, но и здесь были серьезно раненые. Один, с развороченной ступней, которую ни чемпион кубика-рубика, на мастер «лего» уже не приведет в порядок. Другой, с ранением в живот, с насквозь пропитавшейся кровью повязкой, сразу в операционную. Оружия при них уже не было, но патронов дохрена. При желании легко можно было насобирать на два рожка и никуда не сдавать. То ли распиздяйство, то ли просто усталость тех, кто должен за этим следить.
К нам в отделение всего один. Лежал и почти не шевелился. Аккуратно переложили его на каталку и подняли в отделение, в нашу палату. Если вы представляете себе космонавта в скафандре или водолаза в трехболтовке, то именно таким был наш новый сосед. В пропорциях, но без шлема. Его голова опухла, казалось, в разы, и шея тоже. Будто посадили огромный шар прямо на плечи. Ему угодил крупный осколок куда-то между затылком и правым ухом. Он почти не двигался, и каждое слово давалось с трудом.
– О-хо-хоюшки, – поставила диагноз сестра. Мы с санитарами аккуратно переложили его на кровать.
В хирургии за него браться побоялись, а вызывать нашего врача посчитали нецелесообразным. Я пообещал медсестре, что будем присматривать за ним до утра по очереди с Генкой, и она с чистой совестью ушла спать.
Раненый лежал и смотрел в потолок. Умные глаза на огромной одутловатой голове.
– Тебя как звать? – спросил я.
– А-ге-кхе… – промолвил он. Хуй его знает, что имел ввиду. Может, спрашивал «а где все?», бывает такое – после ранения в госпиталях часто спрашивают про своих боевых товарищей.
– Не знаю, – честно ответил я. Хоть и говорят, что для душевного равновесия тяжелобольных и раненых надо наебывать, я придерживался иного мнения.
– Гё-кха… – добавил он. Тут меня осенило.
– Алексей? – спросил я. – Лёха?
Он закивал. Движения, даже такие незначительные, давались ему с огромным трудом. Генка, непорочная душа, сказал, что с удовольствием подежурит во вторую смену, и уже храпел.
Я не буду ебать вам мозги и передавать все звуки, которыми изъяснялся Лёха, только суть.
– Мамке бы не позвонили только, – он, не мигая смотрел в потолок. – У нее сердце слабое. А меня комиссовать обещали, не хочу обратно туда.
Я кивал и слушал.
– Вот приеду домой, то-то она обрадуется. А курить нет у тебя? Курить охота страшно.
Курить не было – только «Родные просторы». Предлагать конфеты не стал, сходил к соседям, разбудил там всех, но нашел «Родопи» и спички.
Лёха все так же лежал и смотрел в потолок. Я прикурил сигарету и дал ему затянуться. Так мы и провели следующие десять минут – он курил сигарету из моих рук, и я готов поклясться, что он улыбался в этот момент.
– Нас свои накрыли, – неожиданно сказал он. Хуевый расклад, конечно. Я затушил окурок и бросил его Генке под кровать. Там один хуй, чего только не было.
Сидел у Лёхиной кровати и ждал, что он скажет еще что-нибудь. Не дождался – он уже уснул. Я сидел так до самого утра и слушал его дыхание. Генку будить не стал – из дебилов плохие сиделки. Около пяти утра заглянула медсестра, я показал большой палец и она облегченно съебалась.
Я сидел, смотрел на Алексея, и думал, что прямо сейчас становлюсь взрослее. Это приятно – делать хоть что-то полезное кому-то кроме себя. Думал, как он приедет домой, в Ростовскую область, и ждет его там Маша или Даша. Они заведут детей и построят дом, и когда-нибудь я приеду в гости. А нахуя? Тогда не приеду.
Горло болело, лед в перчатке растаял еще вечером. Подумал было тоже закурить, но не стал.
Сон кружил надо мной, как Паночка в гробу, но я сдюжил. Пришел один доктор, второй. Моя смена подошла к концу и я плюхнулся на кровать. То, как Лёху перекладывали на каталку, слышал сквозь жирную непрозрачную пелену сна.
***
Разбудил меня неугомонный солнечный луч. Настырно пробивал мои веки снаружи, сволочь. Она сидела напротив, на Лёхиной кровати. Я узнал ее, никогда не видев прежде. Алексею было не меньше восемнадцати, значит ей должно было быть около сорока, но выглядела она на тридцать. Даже без косметики, бледная, как тень отца Гамлета, с опухшими глазами. Заметила, что я проснулся и внимательно посмотрела.
– Вы – Лёшина мама? – спросил я.
Она кивнула.
– Вы видели его? Как он? – принялась засыпать меня вопросами.
– Все хорошо, – спиздел я. Не люблю пиздеть, но она не оставила мне выбора. – Пустяки.
Я посмотрел на часы – половина второго. Нихуя себе, пустяки. Сколько же его там оперируют уже?
– Вы гордитесь им. – Я слез со своей кровати и сел рядом с ней. И это был не вопрос. – Он молодчина.
– Да он же мальчишка совсем… – горестно и как-то потерянно вздохнула она.
Я сидел рядом и смотрел на нее, взрослый блядь, на два года младше ее мальчишки-сына.
– Он – мужчина. Я бы гордился таким сыном.
Лёшина мама смотрела на меня с надеждой. Она верила мне, и я еще раз подумал про силу слова. Наверное, она просто хотела верить, и мои слова легли на благодатную почву. Но еще наш тренер говорил, что надо верить в успех или сдохнуть. Мы верили, и занимали последние места на областных соревнованиях.
– Я боюсь. – Она на мгновение закрыла лицо руками. Я пытался передать ей свою уверенность. Огромную порцию, больше, чем было у меня самого.
– Он звал меня в гости, – опять спиздел я. – На свадьбу. И я собираюсь приехать.
Я улыбнулся, и она тоже, самыми уголками губ, но это была победа.
– Я схожу на процедуры, а когда вернусь, вы уже будете с ним болтать, как ни в чем не бывало. Обещаю.
Взял полотенце и пошел в кожвен. Надо было посмотреть на избранника Насти. Интересно, с чем он поступил в госпиталь? Представил картину, как он делает предложение:
– Анастасия, у меня гонорея, но это временно. Выходите за меня!
Хихикнул негромко.
В кожвене дежурила Майя. Миловидная адыгейка, насколько это возможно. Человеком она была хорошим, мне обрадовалась. Пока болтали за жизнь, выведал, что офицер в отделении лечится всего один, поступил с дерматитом.
Все возвращались с обеда, и я узнал его. Майор с кафедры, преподавал какую-то специальную дисциплину. У него были красивые аристократические усы и тонкие губы.
– Хороший выбор, –
