Nautilus Pompilius - Порохня Леонид Иванович

Бутусов: С одной стороны – правление, которое должно отреагировать, с другой стороны – группа, которую мы все хорошо знаем. Нужно выбрать решение, которое бы всех удовлетворило. Давайте проголосуем.

Далее – ругань, предложения, мнения, и опять...

Бутусов: Давайте проголосуем.

Еще поругались, проголосовали. Вот стенограмма:

“Голосование: оставить кандидатами – 22; исключить – (никого); отклонить заявление на 6 месяцев – 46; воздержались – 1 (Бутусов)”.

В некотором смысле ответ на вопрос, каковы воззрения Бутусова, дал Кормильцев в одном из интервью 1990-го:

Что касается Славы, у него определенных взглядов не было и нет. В том смысле, что вообще нет. Можно по-разному это оценивать, но для меня он – скорее святой, чем гидроцефал.

Слегка неприятно, но довольно точно во всем, что касается конкретных взглядов и решений, то есть их отсутствия. Скорее всего, с некоторых пор самой неприятной обязанностью стала для Славы именно необходимость принимать решения; он как мог от нее уклонялся, позволяя “решениям” самим выкристаллизовываться в пространстве. А затем смирялся с ними, сколь бы странными и неприятными они ни выходили. Ответственность же с необходимостью ложились на Славины плечи, с чем и остается его поздравить... Впрочем, прямой обязанностью Бутусова, единственно сочетавшейся с его способностями, были все-таки песни.

Так вот: за лето 1988-го Бутусов не написал ни одной песни. Вытаскивал старые из загашника, маялся, новых не было.

В августе выступали в Сочи, дежурные курортные концерты, парк Фрунзе. Разогревала публику какая-то металлическая команда, концерт в шесть вечера, а что такое шесть часов в Сочи? Солнце лупит в глаза, народ обмахивается газетками, слушает “Скованных одной цепью”... А до этого жуткие металлисты прыгали, что-то пытались “лабать”... В общем, парк отдыха... И каждый день скандалы. Лешку Могилевского к концу вообще “сняли с дистанции” за попытку выехать на концерт во фраке, с саксофоном и в трусах. Впрочем, бывало и похлеще... Сняли его с поручением срочно зашиться, о чем он впоследствии даже бумагу Славе предоставил. Не помогло. В какой-то там по счету раз уходил из группы Назимов, его возвращали, он опять уходил.

В сентябре – первая поездка за рубеж, Финляндия. Выступали в кинотеатрах перед фильмом Марьяны Мюкконен “Серп и гитара”, только два концерта прошли в нормальных залах: один играли с финской командой “Гидиапс”, другой – в тусовочном кафе в центре Хельсинки, где выступают гастролеры, одни имена которых – почти легенда. Стены в кафе расписаны автографами на разных языках, чуть не все знаменитые буржуи отметились. Слава написал: “Совки попали в засаду”...

Гастроли вышли спокойные, практически без происшествий, но с большим количеством нервов, истрепанных в спорах-разговорах, в ругани. Кормильцев день за днем отводил кого-нибудь в сторону и нудил, что ему ничего не нравится, что группа зациклилась, что кризис наступил, все плохо, жутко, скучно, однообразно... Нагнетал атмосферу. А Слава из сомнамбулического состояния уже почти не выходил, да и видели его только во время концертов, сразу после которых в компании Белкина он растворялся на финских просторах вплоть до начала следующего концерта. Музыканты тоже разделились на две партии, “пьющих и непьющих”, к первой относились Зема, Пифа и Могилка, фактически уже зашитый, но духовно – еще нет. Ко второй – кабацкие люди. Томились порознь.

Было, правда, слабое развлечение с автостоянками, которое, если бы тамошние полицейские были порасторопнее, могло бы перерасти в развлечение мало-мальски приличное, ан не вышло. Взятый напрокат автобус оставили у гостиницы, утром обнаружилась на лобовом стекле бумажка: штраф. На следующее утро фокус повторился, и оказалось, что порядок прост: утром в одно и то же время, в 8.05, приходит полицейский и рассовывает под “дворники” штрафы. Уральские хлопцы рассудили здраво, стали вставать в половине восьмого и минут на сорок выезжать на природу, за город. Ничего о подобной подлости не подозревая, приходил пунктуальный шуцман, расклеивал штрафы, возвращались наусы, ставили автобус на место и ложились спать. Правда, несколько штрафов все равно накопилось, но автобус был прокатный, талончики аккуратно сложили в бардачок, и кто там расплачивался, неизвестно...

Домой возвращались поездом, Могилевский вез пару порнографических журналов, его дружно пугали таможней; окончательно затравленный Леха спрятал журналы в соседнем вагоне под мусорное ведро, откуда они, ко всеобщей радости, исчезли. Таможенники на Леху внимания не обратили.

Егор Белкин курил со Славой в тамбуре и размышлял – вслух, естественно – о том, не пришло ли время вернуть Диму. Слава слушал, слушал, пообещал по приезде в Москву с Димой переговорить, поехал к нему прямо с вокзала... И не вернулся.

Хотя нет, съездили еще в Ташкент.

Из интервью В.Комарова:

Все это настолько к тому времени приелось, что походило на нудную работу, можно было стоять на сцене и думать о чем-то своем, можно было с закрытыми глазами играть... Нудятина пошла... Слава очень плохо пел, болел, постоянно возил с собой какие-то лекарства, какие-то штуковины себе в горло засовывал, заливал что-то... У него были проблемы с голосом. Программа работалась кое-как, а под конец шел блок нетленок, народ его ждал и – “Ура!”.

Последним было выступление в Свердловске 14 октября, на третьем фестивале рок-клуба. Перед началом огромный зал Дворца молодежи странно томился, начали не сразу, медленно, неуклюже раскачиваясь, но под рев восторга, который постепенно стал спадать, спадать...

В последних числах октября к Лешке Могилевскому пришел в гости Зема, отбил в коридоре чечетку и объявил:

– Все, мы уволены.

– Ну и слава богу, – сказал Могилевский.

1989. По дороге в Коломяги

Там что-то ужасное происходило, Чикаго тридцатых годов.

Уходил в прошлое второй год славы. Не Бутусова, а просто. “Hay” был объявлен лучшей группой Союза Серпастых, в хит-парадах от него деваться было некуда, сами хит-парады похожи были как близнецы. “Группа года”, Бутусов – лучший то композитор, то певец, а то вдруг, к собственному немалому удивлению, даже и гитарист... Кормильцев периодически оказывался лучшим поэтом-песенником, газеты пучило от “Наутилуса”. Которого уже не было.

Были Слава и Дима. Опять вместе. Что и не странно, весь период катастрофической популярности – или популярной катастрофы? – оба незаметно приближались друг к другу. Но оба по-разному. Во время разлуки Дима если чем-то и был одержим, так это спасением “Наутилуса”, считал, что “Наутилус” идет под откос, что нужно Славу спасать, что нужно срочно менять стратегию, менять тактику, все переделывать. Только и разговоров было что о “Hay”. Дима рвался спасать Славу, а Славе очень хотелось с Димой помириться и снова работать вместе. Оба – совершенно искренне. Вот и вся немудреная подоплека события, вызвавшего в свое время столько сплетен и вопросов.

Встретились, засели дома у новой Диминой жены, Алены Аникиной, веселые от обретенного и обоим позарез необходимого единства, назначали друг друга то “художественным руководителем группы „Наутилус Помпилиус“” (им стал Дима), то “музыкальным руководителем” (Слава); пили чай, обсуждали новый альбом. Раздобыли какую-то “портостудию”, стали записываться, чего-то не хватало.

Из интервью А.Пантыкина:

Слава мне позвонил и сказал, что они собираются работать над альбомом, что он состав старый распустил и хочет на подмосковной даче спокойно поработать.

Недолго поколебавшись, мучимый дурными предчувствиями, Пантыкин прихватил с собой клавишу и поехал в Москву, откуда был тут же вывезен на дачу. Намечалась весна, в воздухе пахло влагой, в доме тепло, из маленькой комнаты получилась довольно приличная студия, работай, да и только... Вышло поработать, но в большей степени вышло “да и только”...