Земля от пустыни Син - Людмила Коль

— Будешь представлен к награде!

— За что?

— Самолет сбили!

— Упал?

— Ты что, не видел?

— Мне отсюда не с руки…

— Сбили, понимаешь?!

— Так все ж стреляли…

— Пулемет-то один!..

В тот раз они легко отделались: самолет сбросил бомбу, рядом с тендером упала — и не взорвалась, только грязью обсыпало. Повезло им тогда. Весь расчет бы убило, всех троих.

И вот потом их так просто окружили, они даже не заметили, просто зашли с тыла — и «Хенде Хох!»…

— Соображать надо, Сема.

— А я что делаю?.. Лесок рядом. Видите, как по нужде отходят? И мы сейчас отойдем — по одному, осторожно — вон в те кусты. Сначала ты, Фима, потом ты, Боря. Встречаемся в двухстах метрах от дороги, найдемся, когда колонна пройдет. Ефим, пошел! А тебе, сержант, спасибо за информацию. Я твой вечный должник.

— Осторожно, ребята. Главное — не бегите, спокойно, а то подстрелят. Удачи!

— Может, ты с нами?

— Я соображу потом. Покормят — тогда и уйду, один, без шума. Они пока не сильно стерегут. Много народу в окружение попало. Вы, евреи, вообще чего на фронте? Какие из вас солдаты?.. Ну, давай! Ни пуха!..

Они шли уже четвертый час. Начинало темнеть; сверху мелко-мелко холодно моросило, и похоже было, что вот-вот эта труха может перейти в настоящий дождь. Хотелось есть.

Он вел их через лес на восток в сторону фронта, откуда доносился еле слышный, но понятный гул. Он опять командовал своим расчетом; хотя все они были в одинаковом звании — рядовые, но его слушались.

Погони не было — немцы не заметили, видно. А может, попросту не захотели возиться — мало ли пленных взяли? Одним больше, одним меньше…

Они спустились в овраг, перешли какую-то мелкую речушку, поднялись вверх на пригорок и увидели, что скоро лес должен кончиться: деревья внизу редели, а вдоль опушки шла грунтовая дорога.

Первым еле вылезавшие из земли черные гнилые избы увидел Рывкин.

— Вон деревня! Может, поесть дадут, ребята, хоть хлеба кусок в рот положить.

— Ты что, Ефим, сбрендил? А если фрицы?

— Какие фрицы? Ни машин, ни людей. Пошли!

И они гуськом, на всякий случай пригибаясь, двинулись к ближней избе. Уже на подходе, дверь избы отворилась и навстречу им, вытирая рукавом рот, вышел долговязый немец.

— Русише зольдатен! Хенде Хох!

Бежать было бы бесполезно — за ним выходил второй, и они, послушно подняв руки вверх и следя за направляющим движением пистолета, направились к сараю.

— Ну вот и поели, Фима.

— Чего делать-то будем? Расстреляют утром всех троих как пить дать.

— Не бухти, Боря, соображать лучше давайте, как выбираться отсюда.

— Спички остались у кого-нибудь?

Борис отыскал в кармане гимнастерки коробок, и они зажгли щепу.

— Ну, ребята, кажется, глухо. Замок амбарный, пальцем не откроешь.

— Скоба…

— Что «скоба»?

— Если отбить как-то… Вместе с замком упадет…

— Умный какой… Слышали, как фриц ногой дверь поддал, чтоб прочнее держалась? Завел, а теперь — отбить… Чем отбивать-то будем? Уж точно членом твоим, прямо сейчас и начнем!

— Через крышу попробовать…

— Ты достань до нее сначала…

— Стойте, видели, деревня какая? Гниль одна. Стало быть, и сарай того же качества. Шарим по периметру, ищем гнилые доски.

Они шли всю ночь, осторожно переходя дороги, перелески, все в том же направлении: к нарастающему гулу, прячась от осветительных ракет. В какой-то момент поняли, что переходят линию фронта, потому что по ним начали стрелять, сзади. И уже не думая об опасности, они побежали вперед. На последнем дыхании ввалились в окоп и в изнеможении рухнули.

— Из какой части, ребята?

— Из ополчения…

— Туго вам пришлось, видно…

— Пить дайте!..

— И поесть… Третьи сутки без еды…

Подошел старшина. Они встали. Семен отрапортовал по форме.

— А этот почему лежит, раненый что ли?

— Фим, ты чего? И впрямь кровь… Задело его сейчас, когда бежали, товарищ старшина, не заметили…

Ефим стонал, держась за ягодицу.

— Так, этого в медсанбат, а этих двоих… Дайте им подхарчиться, а потом — в отдел на проверку>>…

На этом месте записи обрывются.

Костя перелистывает страницы тетради, которую случайно обнаружил среди старого хлама, — нет, больше ничего. Так вот, значит, как — отец хотел, оказывается, написать автобиографическую повесть, и так и не закончил…

Он вспоминает, как один раз отец рассказывал ему эту историю и все, что потом с ним произошло, — это было как раз перед Днем Победы, он еще мальчишкой был:

— Ну, потом уже другая полоса пошла… После проверки меня послали уже в регулярную часть, на Волховский фронт. И вот там-то пришлось много кубов земли перелопатить саперной лопаткой. Наступаешь — роешь окопы, отступаешь — опять окопы роешь: война — это не подвиги совершать, это тяжелая работа… Но пулемета больше в руках почти и не держал… Не давали больше — из-за грыжи. Хорошо, что вообще в армии оставили, могли и комиссовать. Только один раз привелось — когда их там всех сразу накрыло и старшина приказал: «К пулемету, быстро!» Через пару дней пришла замена. Пулемет — это, конечно, инструмент… Как вы теперь говорите, — классный. А когда он хорошо налажен, это как настроенный рояль. Старшина хоть и дрючил меня по— черному, но аккуратность уважал. Бывало вызывает: «Не в службу, а в дружбу», и я его стриг, как тебя сейчас. Тогда и научился. А в сорок втором году нас повезли на переформирование через Москву и я взял увольнительную, чтобы зайти в свой институт. Зашел этаким бравым ефрейтором, а вышел капитаном.

— Как это?! — спросил он.

— Вот так, капитаном интендантской службы. Моя кандидатская диссертация по экономике сыграла роль — это тогда очень высоко ценилось. Возвращаюсь в часть, там меня уже хватились, думали — дезертировал. А я показываю предписание — инспектором на Карельский фронт. Все просто ахнули — как это?! — особенно старшина: «Ну ты, Семеныч, даешь. Мне до капитана век не дослужиться. Теперь я тебя — или Вас — вроде бы стричь должен». Подстриг я его на прощание, выпили, обнялись — и в Карелию. Там всю войну и прослужил… Мотался на самолете по всему фронту туда-сюда на сотни километров. Однажды нужно было лететь на соседний Волховский фронт, и самолет немцы подбили. Хорошо, что летчик успел посадить его на своей территории и успели выскочить, пока бак не взорвался. Оказались в какой-то части. Ждем транспорта, а тут звонят из дивизии: «Что там у вас?» Им: «Потери такие-то, комбат-2 ранен, да еще капитан со сбитого самолета тут ошивается, транспорт требует». Командующий: «Требует? Ну-ка давай его к телефону! Ты кто такой? Почему там?» Я отрапортовал. И мне тут же: «Ты — капитан? Принимай командование вторым батальоном!» Я отвечаю: «Я интендант, никогда не командовал». А он мне: «Разговорчики! Под трибунал хочешь?!» Так интендантом батальоном и командовал. Вот тогда опять душу отвел: пулемет в руки взял, никто не мешал.

— А дальше?

— Сначала было горячо, а как только стабилизировалось, подал рапорт — и обратно, в Карелию. Какой из меня командир батальона? Но правда, снабжение я в порядок привел за то время: бойцы моего батальона все получали, что надо, и без задержки, да и для дивизии постарался. Одного типа под суд отдать успел — я же инспектор, у меня рычаги были.

— А потом?

— А потом была еще война с Японией, и меня командировали на Дальний Восток, и потом — в Корею… А уж когда все закончилось, вернулся в Москву. Ну вот стрижка и готова. Тебя каким одеколоном побрызгать? Завтра пойдем с тобой в Парк культуры на встречу ветеранов, хочешь? Может, кого-то из своих бывших ополченцев увижу…

— Может, старшину с Волховского?

— Ну, его вряд ли… Из Сибири он был…

— А орден у тебя — за самолет?

— Нет, за это ничего не дали… Трудно тогда пришлось после плена — не положено было в плен попадать… Так что я хорошо отделался, других в лагеря отправляли… Орден дали, когда временно на Волховском батальоном командовал: все атаки отбили и пулемет мой хорошо поработал. Немцы на нашем участке не прорвались.

— А этот орден за что?

— Этот — особый, корейский, за то, что после войны переводил там экономику на социалистические рельсы.

— А твои друзья — где они теперь?

— Борис с Ефимом? Жизнь разбросала… Борис в конце восьмидесятых эмигрировал в Израиль…

— Это называется репатриировался.

— Для кого-то, может, и «репатриировался», а для меня — эмигрировал. А Рывкин в Петербурге, воспоминания написал, как расчетом командовал и самолет сбил в первые месяцы войны…

— Так это же ты был!

— Ну, людям сочинять не запретишь… Написал, что сначала в лоб стрелял, а потом быстро развернул пулемет на сто восемьдесят градусов и в хвост ему. Ты попробуй разверни пулемет.