После бури. Книга первая - Сергей Павлович Залыгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А еще он думал, что средневековье всегда поставляет современности самых верных рекрутов. Сама-то современность разве таких же соберет? Да ни в жизнь! Боря и Толя, что ли, пойдут – еще и еще думал он – в уполномоченные промкооперации? Или – в машинисты современных курьерских поездов? В прислугу дальнобойных орудий? А вот веревочники, подучи их, и пойдут и туда, и сюда, и куда пошлют. Веревочники, правда, хаживали и в город Аул бить электрические лампочки и рвать провода, но это потому, что они не были призваны те же самые лампочки и провода охранять.
А если бы их к этому призвали, научили бы ни к одной лампочке никого ближе, чем на двадцать метров, не подпускать? Да они бы и на километр никого не подпустили бы, они любую ценность и любое безобразие современности охраняли бы с энтузиазмом даже от нее самой.
И вообще, что бы делала современность без средневековья? Да она без него – ни шагу!
Вот и Корнилов – он не то что в коллективе, он среди двух-трех друзей, бывало, скучал, они мешали ему думать, а призвал его Уполномоченный исполнить нынешнюю идею Промысловой Кооперации – и он оказался готов к этому, уже надеется на себя: «Будет сделано!» Подспудно, но уже думает, что спасает мир.
Ведь если сам по себе не надеешься и своим собственным умом не спасаешь мир, так тебя этому быстренько научат!
Тот же Иван Ипполитович, автор «Книги ужасов», научит. В два счета!
Иван Ипполитович, когда Корнилов посетил его в сумасшедшем доме, объяснил ему положение дел в мире следующим образом:
«Мало, мало человечество истребляло друг дружку, мало-с! Всего-то и отвоевало оно пятнадцать тысяч войн – много ли? К тому же и памяти нет на те пятнадцать тысяч, – рукой Иван Ипполитович в воздухе рисовал цифру «15», а потом и три кругляшка при ней, – забыты они почти что навсегда. Потому и забыты, что во все те тысячелетия не было еще гения, который «Книгу ужасов» бы писал и записывал. Нынче такой гений явился, скажу-с вам по секрету, впрочем, вы и сами о том знаете! Нынче явилась надежда на спасение, не столь уж скорая, но – надежда!
Конечно, потребуются и еще войны, а также самые различные ужасы для той книги, и когда Россия провоевала в войнах мировой и гражданской сем лет, то это, скажу вам по секрету, дорогой Петр Николаевич, хи-хи-хи! Ни-ко-ла-е-вич! – это есть сущий пустяк – сем-то лет! Такой пустяк, он только новые слова на свет может произвести, а чтобы новые дела – нет, конечно, нет! Для новых-то дел, чтобы сознание человеческое окончательно содрогнуть и подвигнуть его на новые дела, – сем лет военного изничтожения – пустяк, он даже мне не помешал, этот пустяк, и вот в тот же день, как вы меня послали в Саратов оформить ваше владение на «Контору», я подумал: «А – мне? А нельзя ли и мне оформиться? А?!» А ведь я не кто-нибудь, ведь я автор гениальной книги-с, да! Так вот, все пятнадцать тысяч прошлых войн мне же в этом моем соображении нисколечко не помешали, нет и нет! И сем лет – не помешали тоже! И, значит, не сем, а двадцать сем, пятьдесят сем, семсот семьдесят сем лет столь же губительных войн и прочих событий требуется, чтобы «Книга ужасов» содрогнула бы человечество, чтобы Россия содрогнулась бы не только в слове, но и в деле!»
Корнилов тогда содрогался от этих слов Ивана Ипполитовича, потом успокоил себя: «Сумасшедший же?!»
Теперь же, вспоминая Ивана Ипполитовича, одетого в длинную холщовую рубаху, он думал: «Попробуй опровергни сумасшедшего! Попробуй не поверь в сегодняшнюю идею, в многообещающую идею спасения мира, хотя бы и через промысловую кооперацию!»
Корнилова уже подхватило, он уже чувствовал себя через мировой масштаб, тем более что в последнее свое посещение города Аула он накупил там газет и все их, от строчки до строчки, прочитал, но тут явился к нему Гришка Худяков, зажиточный, а того больше – жадный мужик с Нижней заимки.
Несколько лет тому назад к нему первому нанялся Корнилов вить веревки, но уже на другой день Гришка полез на работника с кулаками, работник замахнулся на хозяина деревянной колотушкой, на том они и расстались – Корнилов ушел в Верхнюю заимку, там и научился вить толком, вил у нескольких хозяев, но такого хама, как Худяков, слава богу, больше не встречал.
— Тае, – сказал Худяков, усаживаясь на стул и разбрасывая черной лапой во все стороны сивую свою лохматую, давным-давно не чесанную бороду. – Тае, ты сарай мой знаешь, ты бывал в ем, в ем пятьдесят один сажен с дюймом, пишу его весь в артель, пиши и ты сию же минуту, я слова не скажу против, а сараюшку не дам! Не позволю писать! Сараюшка, не в пример сараю, завсегда под замком, чужим в нее ходу ни ногой, а ключ – у бабы, а бабу свою я обшаривать ни в коем случае никому не велю! Не позволю! Пущай она ходит при ключе, она всею жизнь при ключах ходила. А кто сунется обшаривать либо хотя бы Христом-богом выпрашивать ключ – тому проломаю башку. Проломаю. Сам.
И Худяков показал кулак, на пальце было у него толстое, потемневшее серебряное кольцо.
Господи боже мой – так вот ведь кто стукнул Корнилова по голове в той ужасной драке!
Ну, конечно, сколько Корнилов вспоминал – кто? Следователь спрашивал – кто? – он ответить не мог, он не видел. Он тогда, в драке, в какой-то миг почувствовал, будто кто-то, чем-то на него со страшное силой замахивается сзади, кажется, железной тростью, он хотел обернуться, почти обернулся и не успел. Но вот эту руку, вот этот волосатый кулак, в котором была тогда зажата железная трость, вот это серебряное потертое и потускневшее кольцо он тогда, оборачиваясь, увидеть успел!
А следователь-то, УУР-то думал, будто Корнилов запирается, из каких-то соображений не хочет выдать человека, который его едва не убил, а когда так, следователь и дальше подследственного ковырял, сначала слегка, потом больше-больше. А до каких пор доковырялся?!
— А-а-а! – закричал Корнилов, вскочив за столом и взмахнув над головой Худякова рукой. – А-а-а, да ты еще и грозишься, гад! Я тебе покажу сараюшку на замке! Я тебе покажу, гад, что значит идти против
