Родина - Анна Караваева

Большая комната, где семья Челищевых любила собираться по вечерам, показалась девушке неузнаваемой. Вместо веселых обоев с розовыми букетами по зеленому полю, на стенах бурели грубые пятна недавней плохой побелки. Тюлевых вышитых занавесок на окнах не было, и оконницы, застекленные полосками сборного стекла, голо и бедно смотрели в комнату. На старинном дубовом буфете, работы еще покойного дедушки, искусного любителя резьбы по дереву, не было ни одной дверцы. Ореховый диван с отбитой резьбой на спинке, лишенный подлокотников и передних ножек, такие же искалеченные кресла и овальный стол, исцарапанный чем-то острым, приткнулись по углам, бесполезные и безобразные, с клочьями содранной штофной обивки. Исцарапанный пол без ковров и дорожек, кухонные табуреты вперемежку со стульями вокруг длинного обеденного стола, покрытого до половины старой клеенкой, — все выглядело так, будто в этой комнате прошел ураган. Даже знакомый с детства беккеровский рояль стоял потускневший, с позеленевшими ножками и зеленоватыми пятнами на боковых стенках.

— Ох, как тут нехорошо… — упавшим голосом сказала Соня.

— Еще бы! — прошептала мать. — Здесь жили немцы. Все ободрали, уничтожили… Загляни в папин кабинет — и там кожаный диван ободрали, массу книг сожгли…

— Да, да, — пораженно подтвердила Соня, заглянув в кабинет. — Вот, значит, какие ужасы творились у нас в доме, пока все мы были в эвакуации! Ты не писала мне об этом, мама.

— Я не хотела тебя волновать. Мы столько все пережили! — и Любовь Андреевна, вздохнув, смахнула слезу. — Право, не стоит сейчас вспоминать об этом…

— Самое тяжелое было в том, что нас раскидало в разные стороны, — вставила Надя. — Мы с ума сходили из-за тебя, где ты, что с тобой.

Мать и дочери Челищевы, то перебивая, то спрашивая друг друга, то запоздало вздыхая и ужасаясь, начали вспоминать тревожное время, когда проходила эвакуация Кленовского завода.

В день, когда Челищевы должны были выехать из Кленовска, в квартире вдруг перестал действовать телефон. Заводская машина к назначенному часу не пришла, и отец велел Соне пойти на завод, поторопить шофера и вернуться домой на машине. На заводском дворе было людно, шумно, и Соня, в неразберихе и тревоге, никак не могла разыскать того, кто ей был нужен. Знакомый человек, даже не выслушав Соню, втолкнул ее в какую-то машину, переполненную людьми, чемоданами и узлами, и крикнул:

— За вашими сейчас высылаем вон тот грузовик!

Дверца захлопнулась, и семиместная машина покатила.

Соня, втиснутая в угол, закричала от страха, умоляя высадить ее: она не поедет без своих, ее ждут дома! Но все попутчики принялись бурно утешать и обнадеживать Соню: на станции Теплой все встретятся, там будет дневка. Машину за ее родными, наверное, уже послали, и шофер передаст ее родителям, что дочь ждет их в Теплой, где все они «преблагополучно и встретятся». До самой темноты, пока не выехали из Теплой, Соня обошла все теплушки, выбегала на шоссе, — ее родных нигде не было. Знакомые, которых она встретила, рассказывали по-разному. Одни вообще не видели Челищевых, другие утверждали, что видели грузовик, в котором ехали Любовь Андреевна и Надя. Но грузовик сворачивал не на Московский тракт, где скопилось много машин, а, надо полагать, на старую шоссейку, которая обходила Теплую стороной. Наконец знакомая семья уговорила Соню ехать с той частью заводского коллектива, которая направлялась к Сталинграду, — не сидеть же ей, в самом деле, одной в семидесяти километрах от Кленовска.

В Сталинграде Соня узнала, что директору Кленовского завода Назарьеву приказано было из наркомата ехать вместе с заводом на Урал, в Лесогорск. Соня написала Назарьеву, но получила ответ, что никого из Челищевых в Лесогорске нет. С тех пор у Сони холодело сердце каждый раз, как только она вспоминала о своих: значит, они не успели выехать…

Когда фронт приблизился к Сталинграду, Соня вместе с заводом, где она устроилась работать, перебралась в Лесогорск.

— А мы действительно поехали по старой шоссейке, там было свободнее, — пояснила Любовь Андреевна, когда Соня кончила рассказывать. — Сначала нам дали направление на Куйбышев, и кто-то, не помню уже кто, уверял, что тебя тоже посадили в тот эшелон, что шел на Куйбышев, что ты обещала нас ждать на вокзале в Куйбышеве… словом, какая-то путаница. И вот мы с Надей погрузились на другой день утром. И суеты особой не было. Зачем только тебя усадили в машину…

— С одной Надей? — удивилась Соня. — А папа?

— Папа выехал позже. Назарьева срочно вызвали в Москву, и он поручил папе заканчивать эвакуацию завода. Папа и отправил нас в Куйбышев, а там наш эшелон, состоящий из женщин и детей, ночью отправили дальше, в Среднюю Азию. Утром мы с Надей проснулись… Боже мой!.. Мы едем на юг!

— Но там было тепло, мамочка, — простодушно вставила Надя, — не надо было о дровах думать!

— Тепло-то тепло, а мука душевная? Где Соня, где папа? — и Любовь Андреевна, схватившись за голову, закрыла глаза.

— Ну, ну, мамочка! — улыбнулась Соня, обняв мать. — Прошло ведь все это, не надо так волноваться. А как же папа? Ты писала, что вы с Надей только через несколько месяцев встретились с ним в Куйбышеве. Почему так получилось?

— Папа остался в нашем Кленовске заправлять всем вместо Назарьева и жил после нашего отъезда еще три-четыре дня. Володя, ты помнишь, еще при тебе почти не бывал дома, проходил военное обучение. В тот день, когда папа отправил всех, кого мог отправить, он пошел к Володе. А Володя сказал ему, что уходит в партизаны. С Володей ему было тяжело расставаться… Сколько раз я потом представляла себе, как он был тогда расстроен!

— Он даже забыл дома свои валенки и шубу, — горестно, по-детски вздохнула Надя. — Но потом в Ташкенте мы купили ему хорошие валенки…

— А вы что делали в это время?

— В Ташкенте я поступила на швейную фабрику, мои домашние умения очень пригодились, — продолжала свой рассказ Любовь Андреевна. — Шили белье для армии… и работала я, дочка, неплохо…

— Мама получала стахановскую карточку! — похвасталась Надя.

— Ого, мамочка молодец! — воскликнула Соня и крепко поцеловала мать. — Но что же было дальше?

— Ах, столько волнений! И работать надо, и держаться, и сердце болит: где ты, что с тобой, с Володей, что с Евгением?.. Время летит, летит, на наши телеграммы в Куйбышев ответов не было, а одна вернулась обратно, и мы поняли, что папы в Куйбышеве нет. Где же он, где? И вдруг мне пришла в голову простая мысль: а что, если папа заболел? И что, если он где-нибудь в больнице?.. Ты же помнишь, какая у нас чудная, ровная жизнь была до войны, и ты представляешь, как трудно пожилому нервному человеку переживать все эти страшные перемены, тревоги и потрясения… Я написала в Куйбышевский облздравотдел: не лежит ли в одной из больниц такой-то? И, вообрази, через два месяца получаю извещение, что в такой-то больнице действительно лежит наш папа!.. Еду в Куйбышев. Надя училась в школе, оставила ее в Ташкенте на добрых людей. Приехала, побежала в больницу. Радость-то какая!.. Но у папы жесточайший приступ ревматизма с осложнением на сердце. Я решила увезти его немедленно в тепло, к солнцу. А в Куйбышеве мороз, метель, — март месяц, а погода, как в январе. Главврач ни за что не соглашается: «Вы, говорит, досмерти больного простудите». А я и сама не настаивала. Осталась пока в больнице (жить ведь было негде), старалась быть полезной, сама ухаживала за папой и за всеми его соседями по палате, чинила, шила больничное белье, и вообще забот было столько, что иногда сутками не спала. Наконец в начале мая увезла я нашего отца в Ташкент. Он ужасно страдал, что не может работать, что оторвался от завода. Отец, когда один ехал в Куйбышев, не знал, что маршрут главного заводского эшелона был изменен, что вместо Куйбышева Назарьеву было приказано ехать на Урал. Неосторожно поступил наш папа, — разве можно было ехать отдельно от эшелона, на другой день?!.. А папа еще с молодых лет страдал ревматизмом, когда по студенческим урокам бегал. И вот в холодном вагоне…

— Да, да! Ведь он забыл шубу и валенки! — воскликнула Соня, понимающе кивнув Наде.

— Это была вторая роковая оплошность с его стороны, — вздохнула Любовь Андреевна. — И, как видишь, имела самые роковые последствия. Две недели добирался он до Куйбышева, и, как назло, ударили ранние морозы — и такие лютые!.. Папа мерз отчаянно, и еще в дороге его захватил приступ ревматизма. С поезда его сняли — и сразу в больницу. Он ничего не помнил и не сознавал, температура доходила до сорока.

— Может же так не везти человеку! — расстроенно воскликнула Соня.

— Это еще не все, Сонечка, — горько заметила Любовь Андреевна. — Больница, куда положили папу, была вскоре обращена в госпиталь, и всех больных невоенных перевезли в другую. Новые больные, новый персонал. На телеграмму Назарьева, чудом каким-то узнавшего о том, что его главный инженер лежит больной в Куйбышеве, госпиталь ответил так странно, что можно было подумать: Челищев среди больных не числится. Время грозное, военное, так что в Лесогорске могли подумать, что папы и на свете нет. А когда я нашла его и увезла на юг, я даже избегала говорить с ним на заводские темы, только бы он поправился! Как он, бедный, мучился!.. Поражение сердечно-сосудистой системы вызвало тяжелые нервные припадки. Да ведь и было от чего: ступни и коленные суставы до такой степени опухли, что не только ноги на пол спустить, но даже дотрагиваться до них было больно. В довершение всех этих несчастий у папы ослабело зрение. Спасибо фабрике, где я работала, бесконечное спасибо: администрация устроила папу в санаторий. Лечили его там прекрасно и вот этим летом подняли на ноги. Тут-то мы и узнали из газет о Лесогорском заводе и его молодых стахановцах, о женской бригаде Софьи Челищевой… Итак, наша одиссея пришла к концу, деточка моя! — И Любовь Андреевна опять всплакнула.