Московские тюрьмы - Алексей Мясников

— А что так?

— Выломился.

— Выломился? — парнишка посерьезнел, в камере тишина, еще несколько человек придвинулись. — Ну рассказывай.

Я рассказал, парень опустил руку мне на плечо и авторитетно сказал:

— Больше никогда так не говори. Ты не выломился, а ушел. Да по голодовке. Это не западло.

Опять подводит меня незнание жаргона. Хотел на их языке объясниться, а только сам на себя наговариваю. «Выломился» — это когда «ломят», т. е. гонят из камеры, или человек задолжал кому — выбегает в коридор под защиту ментов. А ушел — это когда тебя переводят, или тебе самому надо уйти, т. е. тот случай, когда вины перед зэками нет, тогда в другой камере принимают нормально. «Ломленных» переводят обычно куда подальше, чаще в «обиженку» — камеру для обиженных и ломленных. Потому что в общей камере ломленного ждет то, от чего он бежит: избиение, место под нарами и снова ломят, либо еще хуже — производят в «девочки». Вот на краю такой пропасти я балансировал. Похоже специально менты подвели да я помог жаргонным косноязычием. Хорошо, ребята путевые, разобрались и поправили. А если б второй Спартак?

Паренька звали Семен. Заводила неугомонный. Камера покатывается — всех ментов изобразил и передразнил. Слышу: «Семен, изобрази Профессору!» (Из-за очков меня везде называли Профессором). Семен охотно вытанцовывает по проходу к моим нарам, застыл, вытянувшись, руку вперед: «Товарищи!» Затем поясняет: «Стоит Ленин на броневике — делает революцию. А внизу Крупская на цырлах, — Семен встает на цыпочки и трясет вверх руками, — Володенька, разобьешься! Не надо, Володенька!» Не дождавшись, когда отхохочут, Семен тут же переключается на что-нибудь иное. В вопросах чего можно, чего нельзя, был серьезен и имел твердое мнение, к которому прислушивались. У него уже был опыт — несколько лет малолетки. Недолго гулял, теперь уже взрослых учит. Специализировался, кажется, на домашних кражах.

За столом, куда меня посадили, пестрая компания. Напротив, у стены Валера Ермолов (в фамилии не уверен, но близко). Рядом с ним Володя (Хакая? Ачия? — тоже не запомнил точно фамилии) — мегрел из Зугдиди. Тут же, за столом, Семен, разумеется. И прочие: Назар — сухощавый, небольшого росточка северокавказец с черной, как смоль, бородой; блатной прораб лет 40; здоровый, смирный парень — убийца, еще кто-то. Ели каждый свое или попарно: Семен, например, с Володей. Валера, который напротив, — интеллигентный молодой человек, с широким решительным лицом и густой, ухоженной шевелюрой. Держится подчеркнуто независимо. Семен и Володя-мегрел не раз шептали мне, чтоб в разговорах я был с ним осторожней, — он «козел», сдаст и глазом не моргнет — сам так и заявляет, поэтому его терпят и не трогают, иначе всю камеру по карцерам из-за него разбросают. У Валеры отец — генерал. Хотя, как говорил Валера, отец от него отказался, всем виделась генеральская тень за его спиной, и с этим были связаны быть может лишние подозрения и дистанция между ним и остальными зэками, простыми ребятами, для которых слово «генерал» кое-что значило. Однако, несмотря на предупреждения, если встречаются два интеллигента, им всегда найдется о чем поговорить.

История его путаная. Приговора при нем не было, говорит, что с собой не дали, оставили в спецчасти, а по рассказу выходило, что посадили из-за любовницы. Учинила скандал, он ударил ее или даже сама ударилась, добежала в поликлинику, потом к участковому и его упекли по 206-й за хулиганство. Любовница хотела его женить на себе, потом пригрозила: «Я тебе устрою, никому не достанешься». Но, по словам Валеры, истинная подоплека дела в другом. Его подозревали в связях и валютных операциях с иностранцами. Менты давно к нему подбирались и ждали любого повода. Он был уверен, что любовницу подучили менты. Кроме того, подозревали во взятках — он работал то ли начальником, то ли заместителем какого-то привилегированного ЖЭКа. С поличным взять не могли — вот и накрутили. Валера не унывал. Частенько ходил то к адвокату, то еще к кому-то. Не скрывал, что его там подкармливают, приносил шоколадные конфеты и сигареты. Ни с кем не делился, меня иногда угощал. На неприязнь камеры отвечал тем же. «Жулье, плевать я на них хотел», — говорил громко, никого не боясь. Иной раз за столом поменяют ему сахар на соль или наоборот, или спрячут бутерброд с кружком сухой колбасы. Валера взревет, кроет матом. Народ потешается, но все возвращают, парень он был не вредный, ссоры и шутки с ним были не злы. Он был уверен, что из этой камеры уйдет домой. Ждал кажется пересмотра дела, в исходе которого адвокат не сомневался. Однажды под большим секретом, один на один, предложил передать через адвоката мою записку. Я написал Наташе. Но Валера принес записку обратно — что-то помешало адвокату, насколько помню, когда адвокат узнал по какой я статье, побоялся обыска и обещал через недельку. Больше мы к этому не возвращались.

Володя-мегрел был добр и активен, до ареста занимался угоном и продажей частных машин. Накуролесил немало: в приговоре вменено ему пять «Волг», — а сколько не раскрытых? Не упускал случая задрать мента. Смехом, но выскажет все, что думает. Любил поперечить. Обычно на прогулку хочешь иди, хочешь оставайся в камере, но одна смена выгоняла всех поголовно. Как-то эта смена объявляет прогулку и уже ключ ворочает в дверях. Володя снимает штаны и садится на унитаз. Люди выходят в коридор, мы с Семеном в хвосте, камера пуста и только Володя восседает на открытом толчке. Менты проверяют все ли вышли и видят сияющего Володю: «Как горный орел на вершине Кавказа, сижу я на самом краю унитаза». Солидный хобот между ног оскорбителен для ментов.

— А ну слезай!

— Живот болит, не могу, начальник!

Володю стаскивают. На ходу застегивает штаны. Мы на прогулку, его в другую сторону. Возвращается часа через три. Задница, куртка со спины — все в темно-зеленой краске. Затолкали его в только что выкрашенный отстойник метр на метр. «Лучше бы на прогулку сходил», — уразумел Володя, оглядывая испорченную одежду.

Я говорил с ним и с Семеном о Спартаке. Семен махнул рукой: «Это у вас личное». Володя написал по-грузински записку и отправил с баландой Спартаку. Какой получил ответ — мне ничего не сказал. Отношения наши остались по-прежнему добрыми.

Пожалуй, больше всего я общался с Назаром. Он осетин, устроился по лимиту на стройке в Москве, женился, как всякий деловой строитель, постоянно халтурил — вообще жизнью был доволен. За решеткой оказался совершенно случайно. Шел поздно вечером около метро «Октябрьское поле», понадобилось позвонить. Автомат занят — звонит девушка. Назар подвыпивший, настроение хорошее, с девушкой заговаривает. Подходит, пошатываясь, милиционер, дохнул перегаром: «Чего стоишь? Пошел отсюда!» Назар мал да удал: «Сам пошел!» Милиционер рванул его за плечо, Назар дал по морде, и тут подъезжает машина, выскакивают менты и бросают Назара в кузов. В пути доблестные милиционеры распинали ему пах в кровь. В отделение привезли чуть живого. Сутки продержали в камере, не вызывая врача. А он истекал кровью и терял сознание от боли. Через день пришел врач и отправил его в больницу. Из больницы Назар пишет жалобу прокурору. Выписывается, месяц бюллетенит, приходит извещение, что на него заведено дело. Он пишет новую жалобу и требует привлечь к ответственности избивших его милиционеров. Его арестовывают и отправляют в следственный изолятор. Такой опасный оказался преступник, что до суда пришлось изолировать. На суде в качестве потерпевшего («терпилы») выступил милиционер раза в два выше и шире щуплого Назара. Дает чистосердечные показания, как Назар его избивал. Все свидетели — милиционеры. Беспристрастный суд, тщательно рассмотрев обстоятельства дела, объективно и всесторонне признал Назара виновным и приговорил к трем годам лишения свободы за нападение на представителя власти. Я читал приговор и нисколько не сомневаюсь, что Назар говорил правду. «Отсижу хоть десять лет, хоть стариком выйду, но найду этого мента и тех двоих, которые меня в машине пиздили», — строго говорит Назар. «Опять из-за говна сядешь». «Я умно сделаю, — мстительно щурится Назар. — А хоть и сяду, теперь все равно — дорожка проторена».