К. Р. - Элла Матонина

В дневнике он нашел место для самобичевания: «Главное, владеющее мною чувство — сознание моей неудовлетворительности как командира отдельной части. Главные мои недостатки: ограниченность силы воли и настойчивости, неумение быть твердым, строгим и последовательным, неуверенность, шаткость и нерешительность. Все эти слабые стороны не могли так выступить наружу, пока я только командовал ротой. Но с расширением власти эти недостатки могут породить дурные плоды, и я опасаюсь, что через некоторое время моя несостоятельность будет замечена. Как я ни дорожу доброй славой, как ни приятно мне слушать о себе лестные отзывы, я не себя пожалею, когда обнаружатся мои недостатки, а полк, который я, весьма вероятно, испорчу и распущу».

Конечно, он продолжал делать ошибки, но все же они были не смертельны. Как-то по своей доброте и благосклонности к людям согласился на просьбу генерал-адъютанта Черевина разместить в казармах Преображенского полка солдат чужих полков (жизнь Царя в Зимнем дворце требовала усиленной охраны). В полку это известие произвело очень неприятное впечатление. И Константин вдруг понял, что соседство с Зимним дворцом есть двухвековая льгота преображенцев и ею делиться нельзя. Он признал ошибку и сам сумел ее исправить. Его честность всегда обескураживала людей и заставляла прощать. К тому же все видели, что он добр душою. Скажем, проводя репетиции парада, он старался не утомлять подчиненных, не увлекался муштрой, берег солдат от холода. Был очень внимателен к новобранцам, особенно к тем, кто прибывал благодаря Сибирской железной дороге из далеких мест России — Акмолинской, Тобольской, Якутской губерний. Им было трудно и одиноко в чужом большом городе…

Перед самой поездкой в Черногорию он провел ротные учения, курс стрельбы, организовал внезапность строевых смотров — это был один из способов бороться с рутиной в полку. И все же иногда впадал в такую тоску от своего командирского положения, в котором не видел прямой связи с солдатом, что почти не выходил из барака, слушал, как хлещет ледяной дождь за стенами, воет северный ветер, злился на опустившийся термометр. Он презирал свой меховой сюртук, болевшее горло и себя, «преплохого полкового командира, мало сведущего, мало власть имущего». Он знал, что надо улучшить стрельбу в полку. Помнил, как это делал в его любимом Измайловском полку генерал Васмунд. Но «стрелковое дело не любо и не хорошо знакомо, да и вообще я не способен ни на какую технику». Так и сидел он в бараке с часа дня до восьми часов без движения, испытывая уныние от своего бессилия. Это было правдой. И его надо за это снять с должности командира полка. Что с того, что он любил и знал русского солдата, сочинял о нем и для него стихи, обессмертил его в песнях, сочиненных на его слова? Что с того?

И все же у Владимира не было конкретной причины для увольнения Константина с высокой должности. Он ее легко сфабриковал. За время отъезда Константина в полку произошла кража денег. Но по слухам, которые распускались двором Великого князя Владимира Александровича, получалось, что это была не кража, а растрата, в которой виноваты якобы совершенно распустившиеся офицеры Преображенского полка.

Константин молча смотрел на своего начальника. Владимир Александрович по причине некоторой экстравагантности своего характера казался гордецом, своенравным и деспотичным. К тому же он говорил очень громко, резко и неприятно.

«Странно, — мелькнуло в голове у Константина, — человек редкого образования, одарен художественными талантами: рисует, знает музыку, разбирается в балете, собирает старинные иконы, чтит русскую оперу, занимается благотворительностью — и ничто его не избавило от солдафонства».

Он слушал, не перебивая, не возражая, не оправдываясь. Когда Владимир Александрович немного поутих, Константин сухо сказал:

— Следствие обнаружило причастность к преступлению только трех человек. Везде есть своя паршивая овца.

— Не знаю, советую поговорить с моим начальником штаба, генералом Васмундом.

Васмунд, не глядя в глаза, объяснил, что Великий князь Владимир Александрович еще до происшествия в полку высказал мысль, что Его Императорскому Высочеству лучше уйти с должности командира полка. И кража здесь ни при чем.

А вот Царь увел Константина к себе в кабинет и немного смущенно стал рассказывать, как после кражи в полку Великий князь Владимир докладывал о необходимости сменить командира преображенцев, что «полк доведен до значительной расшатанности внутреннего порядка». Просил разрешения у него сделать это немедленно.

Интрига была налицо. Но противопоставить ей было нечего.

Стояли самые короткие дни в году, темные, мрачные. Моросило. Небо, вода в Неве, мокрая земля и люди отвыкли от солнца. Константин разбирал вещи в лагерном бараке: что в Петербург, что в Стрельну, что в Павловск. Он понимал, дни его в полку сочтены. И сердце сжималось от этой мысли.

Он гордился своим Преображенским полком и своим ответственным местом в нем, но если честно, он не был ОРЛОМ в этой должности.

Однажды в темный декабрь К. Р. понял, что спасти его от депрессии может только роль Гамлета, которая, в связи со всеми передрягами, так и не была им сыграна на сцене Эрмитажного театра.

Очень сухо и как-то безлично он спросил у Царя, можно ли будет поставить «Гамлета» на Эрмитажном театре, как раньше было высочайше поведено, или спектакль не состоится.

И сделал в дневнике совершенно безэмоциональную отметку: «Узнал, что нам надо готовиться играть».

Сразу всё ушло на задний план. Ему захотелось жизни правильной и деятельной: поменьше спать, вставать рано, не тратить попусту времени. Теперь он целыми днями сидел с карандашом над сброшюрованным экземпляром первого тома своего «Гамлета»: пьесу следовало сократить. Она была рассчитана на шесть часов, а придворному спектаклю положено было идти не больше трех. Наконец начались репетиции в Эрмитажном театре. С началом их Константин совершенно лишился сна. «Обдумываю роль свою, жесты, позы, интонации голоса, стараюсь приискать более тонких оттенков во всем». Утром он вставал с головной болью и мучился ею весь день. Чтобы отвлечь себя, садился за фортепиано и много играл Грига, модного норвежского композитора.

В следующую ночь всё повторялось сначала. Но работа над спектаклем шла. Он разучил те сцены, которые были не показаны в «Измайловских досугах». В одной из них Гамлет поет песенку. Но как ее спеть ему при его дурном голосе? Мочалов в этом месте, кажется, разражался истерическим хохотом. «У меня не получится, я всю жизнь застегнут на все пуговицы», — думал К. Р. и злился на заболевшую красавицу Майю Лопухину (урожденную Клейнмихель), игравшую Офелию.