Леонид Андреев - Наталья Скороход

Парадокс, но, мысленно и душевно пребывая в России, физически Андреев сполна хлебнул от войн и смут в период становления финской республики: как известно, уже в ноябре 1917 года Финский сейм проголосовал отделение от России, а уже в декабре большевики отпустили страну «в свободное плавание». Однако тотчас на территории Суоми вспыхнула гражданская война: на юге — сформированная социал-демократами совместно с другими «левыми» Красная гвардия объявила Финляндию социалистической рабочей республикой, вынужденные бежать на север консерваторы с помощью немецких войск образовали Белую гвардию под началом Карла Густава Маннергейма. Всю зиму и весну Андреевы жили в «красной зоне», было совершенно неясно, есть ли на этой территории какой-либо закон, есть ли понятие частной собственности, есть ли вообще какие-либо понятия. Два раза красногвардейцы приходили на виллу с обыском, они держались вежливо, но — как писал Андреев в дневнике — ничто не помешало бы им пристрелить кого-то из домашних, если б они того захотели. С другой стороны, граница с Россией была открыта, работала почта, и зимой 1918-го года к Андреевым все еще приезжали родные, да и сами они порой — ездили в Петроград.

Война между Красной и Белой гвардиями — первая война, которая подошла в 1918 году непосредственно к «замку герцога Лоренцо». «В нескольких верстах, приближаясь, идет жестокое сражение, — наскоро сообщит Андреев дневнику 23 апреля. — По-видимому, бой идет уже возле самой станции Райвола (нынешнее Рощино. — Я. С.). <…> Страшно за детей. День солнечный, жаркий и они играют в песке»[577]. Вадим же вспоминал, что в этот апрельский день, когда шли последние бои наступающего войска Маннергейма с красногвардейцами, они с отцом просидели в «башне», тщетно всматриваясь в черноту райвольского леса, пытались угадать исход боя. На этот раз бой — к счастью — так и не докатился до виллы Андреева. Семья пережила приход «белых», взрыв красноармейцами форта Ино, который все домочадцы наблюдали из окна, закрытие границы с Россией. Да, белые принесли с собой старые законы и такое важное для семьи право собственности на землю и дом, однако — как русские — Андреевы потеряли «вид на жительство», некоторое время даже ходили слухи о выдворении из страны всех российских подданных, но в конце концов они и подобные им получили статус беженцев без права свободного передвижения по стране. Этот статус превращал их в Робинзонов — для поездки в Гельсингфорс требовалось всякий раз «особое разрешение».

«Живем мы совершенными Робинзонами, и это было бы невыносимо, если бы не дети, — записывает Андреев в дневнике в те страшные дни. — Вот, кто придает смысл даже этой жизни, и только теперь, за этот каторжный год, я оценил их значение. Останься мы только взрослые: мать, Анна, Наташа и я, было бы глупо до ненависти друг к другу, до невозможности смотреть в глаза от стыда и бессмыслицы. С детьми мы составляем, сколько нас ни мало, целое человеческое общество, человечество, со всеми возможностями, в него заложенными: бессмертием, преемственностью и жизнью идей, совершенствованием, любовью, ревностью, страданием и гениальностью»[578].

Случилось так, что в последние годы Андреев жил бок о бок со своими детьми, вынужденный кормить, лечить, «карать и миловать» их в буквальном смысле этого слова. В большевистской России осталась лишь старшая дочь Анны Ильиничны Нина, девушка жила с бабушкой — матерью Анны и была предметом постоянного беспокойства Андреевых. «Нянькой» у младших — девятилетнего Саввы, восьмилетней Веры и шестилетнего щуплого Тинчика-Валентина — была «тетя Наташа», вдова умершего в 1916 году брата Андреева — Всеволода. Не имея своих — сын Игорь умер совсем маленьким, — она переехала воспитывать андреевских и уже несколько лет «управляла хозяйством» на вилле. Сначала «тетя Наташа» ловко распоряжалась целым отрядом нянек и гувернанток, но с 1918 года в доме Андреевых не осталось никого из служащих, за исключением дворника Микки и его жены, и вот тогда-то на плечи этой женщины упала вся ответственность за бытование и воспитание младших. «Учителем» для них стал уже почти окончивший гимназию Вадим, в последние два года старший брат выучил младших грамотно писать по старой русской орфографии и привил им любовь к книгам. Анна Ильинична же, по мнению Андреева, была отчаянно плохим воспитателем, хотя Вера Леонидовна частенько пишет «о строгих маминых глазах», судя по всему, взвалив на себя стратегические вопросы: борьбу с голодом, холодом и постоянно угрожающей нищетой, с головой уйдя в «продовольственные комбинации», она просто самоустранилась от вопросов воспитания. Андреев же, никогда не умевший самоустраняться, когда на его глазах происходило что-то несообразное, бросался в бой, правда, не всегда выходя из него победителем. Воспитывать троих младших детей оказалось делом нелегким. «Дети настолько одичали, — пишет он осенью 1918 года, — что скоро вместо гувернантки (которой мы никак не можем найти) потребуется миссионер, которого они съедят»[579].

Савва был, как уже говорилось, замечательно красивым ребенком, смуглым, с карими глазами. Когда-то из Италии Андреев писал матери, что прохожие останавливаются на улицах и любуются красотой мальчугана, как когда-то любовались его — Ленушиной — миловидностью. Но — будучи любимцем родителей, рос этот парень невероятно избалованным и если уж был чем-то недоволен — устраивал форменную истерику: бросался на пол, вопил, разбрасывал вокруг себя игрушки. Как-то раз, еще трехлетним ребенком, когда родители взяли его в Орел, Савка уселся посреди проезжей улицы и никак не хотел переходить ее вместе со старшими. Отец же не стал настаивать и проследовал дальше, оставив «Сапотосика» сидеть в пыли. Оказавшись в одиночестве, мальчуган быстренько утер слезы и побежал за родителями. Был он всегда предельно честным, но отчаянным, готовым на безрассудные шалости. Как-то раз, гуляя по берегу залива, ребята набрели на выброшенный на берег красный металлический шар — немецкую подводную мину. Именно Савка чуть было не погубил младших брата и сестру, да и себя самого: найдя огромную палку, он уже занес ее над детонатором мины, торчащими сверху кусками проволоки… И лишь грозный крик отца: «Стой! Выпорю!» — удержал «любимчика» от рокового удара.

Да — когда детки подросли, и Савва стремительно превращался в подростка, — у отца уже недоставало «воспитательных приемов», и он постоянно сетовал, что кроме «угла» и «порки» воздействовать ему на молодняк, в сущности, нечем. Особенно доставалось Тинчику — маленький и белобрысый, этот младший отпрыск рос, судя по всему, ужасным обормотом, причем еще и хитрющим, старающимся в любом случае «замести следы преступления». С упорством, достойным лучшего применения, Тинчик, например, всякий день охотился за немногими, оставшимися у Андреевых петухами и курами, хватал их и сбрасывал с крыши сарая, чтобы — как он признавался потом отцу — «научить петуха летать». Поскольку отец частенько ставил его в угол, в доме Тина называли «угловым жителем». И все же, несмотря на «силовые методы», применяемые Андреевым, дети конечно же обожали отца, поскольку, втянувшись в их игры, он делал их мир фантастически интересным. Но — это были невероятно шумные и варварски активные дети, постоянно ищущие новых приключений, что в обстановке, приближенной к боевой, было совсем небезопасно, и конечно же эта троица порой изрядно утомляла Андреева.