Леонид Андреев - Наталья Скороход

Коварная Евгения откровенно «влюбляет в себя» известного беллетриста и сознательно доводит ситуацию до объяснения: «Я прощаюсь внизу, у лестницы, но она говорит: пойдемте ко мне, я отдам книгу. И весь шум остается внизу, а я вверху, в комнатах, которых я не знаю, в ее комнате. И здесь я говорил ей ты и что-то очень нежное, о любви говорил, поцеловал ее волосы, поцеловал глаза. Она слегка отклонялась, принимая, а потом, как говорят в романах, губы наши сблизились»[589]. Эту-то дневниковую запись и прочла обеспокоенная откровенными ухаживаниями мужа за Эдуардовой-Давыдовой Анна Ильинична. Жена немедленно «приняла меры»: она не только устроила мужу сцену, но и рассказала, что Евгения Платоновна уже давно влюблена в некоего состоятельного англичанина, за которого и собирается выйти замуж. Не прошло и двух дней — и сама Евгения дала понять влюбленному беллетристу, что не выделяет его из толпы поклонников… «И чувствами моими была точка, стыд и прежняя тупая скука жизни»[590].

Интересно, что, описав в дневнике свою «любовную горячку», Андреев спустя несколько дней «выливает» на страницы многословные рассуждения об отношениях с собственной женой — Анной Ильиничной. Они напоминают отчасти юбилейный тост: «она — мой лучший и единственный друг, с которым мне всегда интересно и важно говорить о жизни ли, о моих ли произведениях и планах». Судя по всему, ему надо было срочно налаживать семейные отношения, и Андреев старательно заглаживал свою вину перед супругой, которая наверняка прочтет и эту запись от 8 декабря 1918 года. Думаю, самолюбие Анны Ильиничны было удовлетворено, ведь в «послании» мужа говорится о том, что «одна только мысль об измене Анны или ее нелюбви мгновенно может вытолкнуть из меня все остальные чувства, привести меня в состояние безумия»[591].

Что ж, судя по всему, в течение двух последних лет его семья — единственная постоянная величина в жизни Андреева: его «тыл», его круг, источник постоянной заботы о его быте и о его здоровье. А если верить дневнику и письмам, здоровье это в течение двух лет было чудовищным, парадокс — но как только к нему пришли серьезные болезни, исчезла возможность лечиться по-настоящему. Ужас от надвигающихся головных болей померк перед страхом за больное сердце. Сердечные боли и «перебои», уже мучительные в 1918 году, в конце концов и свели Андреева в могилу. Одышка одолевала его давно: летом 1917 года он уже не мог одолеть крутой подъем по лесенке — от пристани на Черной речке до собственной виллы. Первый сердечный припадок случился холодной осенней ночью 1918 года — в Тюрисеве, и после него Леонид Николаевич несколько дней не вставал с постели. Думаю, это и был первый инфаркт; Вадим вспоминал, что отец так и не поправился по-настоящему: «в течение целого года, до самой своей смерти он оставался полубольным, уставая от одного присутствия маленьких детей, от совсем небольших прогулок или от внезапной перемены погоды»[592]. Андреев сильно похудел, заострились черты лица, вокруг глаз появились морщины. Он снова отрастил волосы. Одна из последних фотографий представляет «подлинный лик индусского мудреца, хранящего тайны» — таким увидел Андреева Рерих за год до смерти писателя.

Но к лету 1919-го Леонид Николаевич вдруг ощутил, что болезнь немного отступила, появились энергия, желание работать… Семья, уже не найдя сил жить в огромном «замке герцога» даже летом, снимает небольшую удобную дачу на берегу залива в том же Тюрисеве. Этот каменистый берег очень нравится Андрееву. Оптимизм рождается и от политической ситуации — готовится грандиозное наступление Северо-западной армии на Петроград, со своего финского берега Андреев может наблюдать пока что «бои местного значения»: вот загорелся форт Красная Горка, гарнизон которого, по слухам, перешел на сторону белых, вот — отбиваясь от белых, горит Кронштадт… На всем побережье царит «военное настроение», Юденич ведет с Маннергеймом переговоры о возможности наступления на Петроград через Финляндию, о формировании здесь военных частей. Большевики не остаются в долгу, нанося упреждающие удары: в ночь с 6 на 7 сентября над домом Андреевых появляются два аэроплана с красными звездами на крыльях.

Проснувшись на рассвете, Андреев слышит явственное жужжание, выйдя на балкон, понимает, что где-то рядом, почти над головой шумят пропеллеры. «И вдруг справа огромный тупой и короткий удар-разрыв. И через полминуты — второй, такой же огромный, тупой и короткий»[593]. Где-то рядом слышна стрельба, перепуганные, полураздетые — из своих комнат выскакивают домашние, а Леонид Николаевич уже стоит на балконе и долго смотрит в бинокль на удаляющиеся бомбардировщики… Не знаю, читал ли он пьесу Бернарда Шоу «Дом, где разбиваются сердца»… но картина эта откровенно напомнила мне ее финал.

На следующий день в одной из финских газет появилась малюсенькая заметка: «В воскресенье утром 7 сентября в 4.10 мин два большевистских самолета сбросили бомбы на вокзал в с. Ино и на железнодорожный мост в с. Ваммельсуу, не попадая однако в цель. Персонал вокзала разогнал летчиков метким ружейным огнем»[594].

В дневнике же Андреева эта запись — о розовевших над морем облачках и гуле приближающихся бомбардировщиков — окажется последней. В тот же день семья спешно перебралась подальше от моря — в деревню Нейвола (ныне — Горьковская), разместившись на просторной даче давнего друга Андреевых — писателя, критика и когда-то директора Нового театра — Федора Николаевича Фальковского. Его дом стоял на холме над огромным озером Ваммельярви — теперь это Гладышевское озеро. Предполагалось, что Вадим этой зимой отправится в Гельсингфорс, где и закончит русскую гимназию, свояченица Наташа с младшими — Верой и Тином — проведут зиму у Фальковских, ну а Андреев — с «мамашей, Анной и Савкой» — в конце сентября отправится в заграничное турне. Дом Федора Николаевича с огромным садом, где в тени деревьев располагались бесконечные сараи, стоял среди леса, в глуши, от станции Нейвола туда нужно было ехать на телеге.

«Мне стоило немалого труда найти подходящий дом на окраине столицы. Люди там… (неопределенно показывает рукой)… а в эту и в эту сторону пустыня и ночь», — хвастался как-то герой «Реквиема» — одной из последних, так и неизданных при жизни пьес Леонида Андреева. Действительно — место действия для последней картины жизни драматурга было выбрано идеально. Погода же 12 сентября стояла неважная — ветреная, холодная, хотя и сухая.

Передо мной лежат сейчас три свидетельства о смерти моего героя, и все три, вероятно, правдивы. Непосредственным свидетелем была лишь Анна Ильинична. Маясь головной болью от самого утра, волнуясь о том, что никак не может засесть за лекции для «почтенных янки», Андреев поручил ей перепечатать несколько отрывков из своего дневника, надеясь, что эти старые рассуждения о сущности революции помогут начать работать. «Он ходил по кабинету в чесучовой своей куртке, такой взволнованный и милый, говорил после мучительного обдумывания и вывода, что у него нет сил на работу»[595]. Решил прилечь, спросив предварительно стакан чаю… Анна Ильинична успела заложить чистый лист в пишущую машинку и напечатать несколько строк, когда из спальни ее позвал муж: Аня! Она вбежала в комнату, Андреев стоял у кровати. Сказал, показывая на сердце: тут что-то схватило! «Упал, и через два с половиной часа его не стало»[596].