Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прощение?! Санька задохнулся.
– Дедушка, да как же так! Может, тогда и День Победы не праздновать?
– Торжествуешь над врагом – отдаешь ему силу. Живой или мертвый, он заберет ее себе. Оттого Джангр был всегда милостив к поверженным.
– Что же, и фашистов тоже простить? – запальчиво воскликнул Санька.
– Покарать их – дело бурханов. А когда человек берет верховную роль на себя, совершает большую дерзость.
Возражать деду не стали, последнее дело – перечить старшему. Докурили и пошли в дом.
Тетя Алта постелила Саньке в закутке за печкой. Санька поднял с топчана лоскутное одеяло и обнаружил там Мергена.
– А ты правда на нашей Ане женишься? – прошептал мальчик, жарко дыша Саньке в ухо.
– С чего ты взял? – оторопел Санька.
– Отец вчера говорил, что ты теперь никуда не денешься, быть тебе нашим зятем.
Санька потрепал Мергена по голове.
– Жизнь покажет, – неопределенно ответил он. – Я, может, в летчики пойду.
– А что, летчики не женятся? – удивился Мерген.
– Только на самолетах, – пошутил Санька, но мальчик шутки не понял. Он был явно огорчен. Засопел, молча слез с топчана и полез на печку.
Утром Санька объявил обескураженному семейству, что принял решение вернуться в город: мало ли, может, студентов организуют на траурную демонстрацию, и даже скорее всего, что так.
Глава 26
Июль 1957 года
Крык-крык! Тыр-тыр-тыр! Пиу! Пиу! Ночные насекомые соревновались в громкости. Раскаленный за день вагончик остывать не хотел. Воздух до того был сух, что свербило в носу. Все тело чесалось. Сон не шел. Санька осторожно слез с верхнего яруса и как можно тише, стараясь не потревожить спящего внизу деда, дотянулся до стоявшего на столе чайника, отпил прямо из носика. На зубах заскрипела известь, в горле запершило от соли. Вот он, вкус родины. За пятнадцать долгих лет совсем забылось, какая в Калмыкии вода. Ею не напьешься. Сейчас бы кружечку алма-атинской родниковой…
Снова лезть в подпотолочную духоту мочи не было. Санька вышел из вагончика и сел на ступеньку. Полная луна сверкала на небе, как начищенное до блеска медное блюдо, желтила серые хохолки ковыля в безбрежном степном море. Ленивый воздух, густо настоянный на полыни, не шевелился. Хрум-хрум-хрум – где-то совсем рядом паслись лошади. Что они там находят? Жестокое солнце выжгло траву под корень. Будто на землю огненный дракон подышал, сказал вчера дед.
Санька видел – дед тоже растерялся. Родина вспоминалась в годы ссылки как ласковая мать, а встретила их как злая мачеха – песчаной бурей. Глаз было не открыть. Мутно-желтая пыль, мелкая, как мука, забивалась в складки век, лезла в нос и горло.
– Что же это за место? – тихим шепотом восклицала Надя, пока дед не слышал. – Ни одного дерева! Ни метра асфальта! Город весь в руинах, как будто немцы только что ушли. Жить негде. Работать негде. Помыться негде. Ради чего мы сюда приехали?
Саньке нечего было возразить. Ему и самому снились заросли дикой малины, сиреневые хохлатки ирисов и бордовые стебли кислицы, кипень диких яблонь в предгорьях, созревающие бархатные абрикосы. Снилась Алма-Ата – самый красивый город на земле: старинные резные теремки и новые многоэтажки, тенистые парки, прохладные арыки, сахарные горы. Снились даже запахи – роскошных алма-атинских роз и кондитерской фабрики «Айта».
Саньке, да нет, уже не Саньке, а Александру Чагдаровичу, после окончания института повезло – Узун-Агачская школа сделала на него запрос, и он вернулся в село учителем русского языка и литературы. Со спецучета сняли в 1955-м и выписали чистый паспорт. В партию предложили вступить. Жилье дали – большую комнату при школе. Он забрал к себе деда и сделал вызов сестре. Развернул плечи, почувствовал себя полноправным гражданином великой страны. Когда в марте прошлого года объявили, что калмыкам разрешено вернуться на родину, в Узун-Агач приехали земляки из Алма-Аты, и директор, добрейший Иоганн Давидович, разрешил им занять актовый зал – всю ночь они пели и плясали калмыцкие танцы под дедову домбру.
Несколько человек рванули в Калмыкию тогда же очертя голову, словно боялись, что Москва передумает и заберет свое слово обратно. Но Санька не мог подвести директора и педагогический коллектив, должен был соблюсти партийную дисциплину и все формальности. А в мае на него из Калмыкии пришел вызов – дядя Мацак, к тому времени уже переехавший на родину, постарался.
Получили подъемные. Собирались недолго, расставались тяжело. Даже сосед дядя Петер пустил слезу. И Эльза, теперь уже дородная мать двоих детей, тоже всплакнула. Неловко было Саньке перед немцами выказывать радость – им никакие переезды не светили. Нехитрый домашний скарб раздали – на память. Два узла, фанерный чемодан и домбра – вот и вся поклажа. Еще чайник с собой взяли, по настоянию деда.
Ехали в плацкарте поезда Алма-Ата – Москва до Саратова. Дед не переставал удивляться накрахмаленному белью, стаканам в железных подстаканниках, занавескам на окнах, туалетам и скорости движения, которая Саньке казалась медленной, а деду – быстрой, особенно при посещении сортира – «мотает, как необъезженный жеребец».
От Саратова до Сталинграда добирались хоть и на сидячих местах, но всего за одну ночь. Город готовился принимать гостей Всемирного фестиваля молодежи и студентов, спешно красил вокзал, наскоро чинил дороги, высаживал цветы и мыл стекла. После Алма-Аты Сталинград, только-только начинавший отстраиваться, совсем не впечатлил. А вот Волга на рассвете – ее текучая мощь, раздольная ширь, бликующая под ветерком веселая рябь, снующие туда-сюда суетливые лодки, неторопливые толстобокие баржи, гордые белоснежные теплоходы – так заворожили и Саньку, и деда, и Надю, что они чуть не прозевали время отправления автобуса в Элисту.
Автобус был полон калмыков, но ни одного знакомого! Санька скользил взглядом по лицам. В Алма-Ате все калмыки знали друг друга, а тут ощущение было такое, будто ты оказался в привычном лесу и не узнаешь ни одного дерева. Но оторопь быстро прошла: попутчики стали расспрашивать, кто они и откуда, объяснять, куда обратиться по приезде, и наперебой приглашали переночевать, если горсовет не сразу выделит жилье.
В Элисте дед вышел из автобуса с большим трудом – ноги не держали: 300 километров по жаре и бездорожью чуть не уморили старика. Мужчины помогли Саньке отвести его под навес, Надя омыла ему лицо и руки. Зато в горсовете их приняли без очереди и тут же
