Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А я знал, я чувствовал, что ты уже здесь, – бормотал дед.
– Дедушка! – Володя припал на левое колено, взял руку старика и прижал тыльной стороной ладони к своему лбу, молча прося о прощении за долгую разлуку.
– Ну, теперь мне и умирать можно, – изменившимся голосом произнес дед, склонив лицо к голове старшего внука и вдыхая запах его волос.
– Зачем, дедушка?! Теперь вам только жить и радоваться…
– Может, и поживу, – согласился дед. – Дождусь открытия хурула. Чтобы было кому молитву по мне прочитать.
– Долго жить будете, дедушка, – рассмеялся Володя. – Калмыки теперь в бога не верят, а верят в коммунизм!
В этот вечер Санька точно узнал, какое оно, счастье. Это когда все внутри тебя вдруг расслабляется, размягчается, растекается и делается единым с пространством и людьми вокруг тебя. Хочется плакать и смеяться, обнять заново обретенного старшего брата и всю окрестную степь, вдыхать засохшую полынь и трепать гривы ковыля, пасть на потрескавшуюся землю и целовать каждый ее разлом. И для этого не нужно ни водки, ни песен. Хотя с водкой и песней ощущение, конечно, усиливается.
Они пили, пели и говорили весь долгий июльский вечер и зацепили ночь. Помянули отца, и дядей, и мать, и Розу. Володя рассказал про свою жизнь в бегах: как товарняками добирался до Киргизии, выдавал себя за сарт-калмыка, как благодаря знанию русского языка в восемнадцать лет получил место учителя в отдаленном горном ауле, куда ни милиция, ни НКВД не добирались, потому что снег на перевалах лежал большую часть года. И звался он там Валихан-агай.
– Спасибо родителям за русский язык, – повторял Володя, поднимая глаза к небу. – Мне, безусому юнцу-учителю, было в горах уважение, как к аксакалу.
А потом по бумаге, полученной в ауле, выправил себе паспорт и перебрался во Фрунзе. Хотел поступить в военное училище летчиков, но медкомиссию не прошел, сердце бьется как-то не так, даже в армию не взяли. Остался во Фрунзе, но со ссыльными калмыками старался не пересекаться, остерегаясь возможных доносов. Однажды все-таки встретился с земляком, который признал в нем бузава, и тогда уехал в Узбекистан и жил там до прошлого года. Поднялся до заведующего фабричным клубом. Вступил в партию. А в прошлом году прямо по весне рванул в Степной, как переименовали Элисту после выселения калмыков. Как раз на цветение тюльпанов попал.
Когда Володя рассказывал о встрече с родиной, голос его дрожал.
– Степь девственная. Птиц в небе – как мух. Сайгаки непуганые бродят стадами. Город – одни руины. Только кинотеатр да Дом правительства более-менее уцелели, но без крыш, и стекла все повыбиты. Внутри и снаружи – прошлогодний бурьян. Даже страшно. Но глаза боятся, а руки делают. Вот чуть больше года прошло – а ведь совсем другая картина, – с гордостью указал на освещенную лунным светом котловину, где снова рос город.
Санька проследил взглядом за рукой брата. Даже по сравнению с Узун-Агачем теперешняя Элиста казалась крохотулей. Брат словно понял его мысли.
– Ходит слух, – Володя перешел на шепот, – что скоро сделают нашу область республикой. И вот тогда совсем другими возможностями располагать будем. Все будет автономное!
И Санька уже совсем другими глазами смотрел на выжженную степь, на немногочисленные дома в котловине, в окнах которых теплились вечерние огни. И вроде бы жара отступила. И дед был необыкновенно оживлен, и хватило ему голоса исполнить несколько песен, и тут же подтянулись из окрестных вагончиков люди, слушали, плакали, смеялись и пританцовывали…
Когда над Ергенинской возвышенностью показалась узкая полоска рассвета, Володя засобирался к себе. Жил он пока в общежитии. На прощание посоветовал Саньке:
– Ты не спеши в район ехать. Сейчас все равно каникулы. А я с нашими донскими переговорю, может, что поинтереснее для тебя найду. Мы, бузавы, теперь у руля! Кто в Сибири поднялся? Кто русский язык знал. А кто русский лучше всех знал? Бузавы!
Старший брат сдержал обещание. Через два дня на пороге вагончика появился человек в светло-сером костюме и фетровой шляпе, несмотря на жару. Внешности был славянской, цвет глаз сливался с костюмом. Вызвал Саньку, внимательно осмотрел с головы до ног, словно проверяя, не прилипло ли к нему чего, и пригласил прийти на следующий день в Дом правительства, в кабинет номер такой-то в девять утра. Санька хотел спросить: а к кому? Но не спросил. Решил, что узнает у брата, но Володя, как оказалось, уехал в командировку в Астрахань.
Без пяти минут девять Санька стоял на вахте Дома правительства, объясняя дежурному, куда и во сколько ему назначено. Никакой таблички на пахнувшей свежим лаком сосновой двери не было. Санька выдохнул волнение и постучал.
– Войдите! – пригласил мягкий, но властный баритон.
Санька потянул на себя дверь и оказался в кабинете размером с их вагончик, но с большим окном. Неумолимые солнечные лучи пробирались через микроскопические дырочки в плотной темной занавеске, ореолом окружая голову сидящего спиной к окну человека. Человек поднялся и через стол протянул Саньке руку:
– Здравствуйте! Зовите меня Иван Иванович!
– Здравствуйте! – Санька пожал протянутую руку; ладонь была сухая и твердая. – Александр Чолункин по вашему вызову…
– Приглашению, – поправил Саньку Иван Иванович.
– По вашему приглашению.
– Присаживайтесь! – указал Иван Иванович на жесткий стул с черным коленкоровым сиденьем, стоявший почти посередине комнаты, а сам шагнул вбок, к огромному несгораемому шкафу, в личинке которого торчал ключ.
Над шкафом в золоченой раме висел портрет Генерального секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущева, главного разоблачителя сталинского культа. Мягкий полурасплывшийся овал, оттопыренные уши, утиный нос, и две выпуклые родинки. У Саньки вдруг необъяснимо заныло под ложечкой. Почему-то вспомнился улыбающийся портрет Сталина в кабинете директора школы, и Санька не мог объяснить себе, отчего на него накатила такая тревога.
Иван Иванович вернулся к столу с тоненькой серо-коричневой папочкой. Неспешно уселся на место, включил настольную лампу, принялся распутывать завязки. Санька не знал, куда девать руки. Сначала сцепил на животе, потом подсунул под себя, потом положил на колени… Ладони были горячие и жгли сквозь брюки.
Наконец папка была развязана и тонкий машинописный лист извлечен на свет лампы. Иван Иванович откинулся на стуле и, склонив голову набок, спросил:
– Могу я вас называть просто Сашей?
– Конечно, – кивнул Санька.
– Скажите, Саша, у вас есть мечта?
Санька потерял дар речи. Он поколебался, но все-таки решился:
– Хочу стать летчиком.
– Летчиком? Отлично! То есть хотите служить Родине?
