И дольше века длится день... - Чингиз Айтматов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«И дольше века длится день…» — впервые у Айтматова роман. Доселе писал по-вести — части Истины Роман — это уже весть-веданье-знанье целокупного смысла жизни, универсальная концепция Бытия и человека — без этого «роман» будет лишь наклейкой на многостраничье. И лишь шагнув за 50 лет, отважился Айтматов на роман. Тут — синтез «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» Тут не вопросы (как в повестях имеет писатель право) — тут уже решения, ответственные ответы людям. Хотя и ответы Айтматова топорщатся новыми животворными для духа вопросами..
Проследим траекторию сюжета: как линии его захватывают все новые пласты Бытия «Мышкующая голодная лисица», петляя, выходит на линию железной дороги (это значит от доистории и кривых линий Природы — перескок к прямой линии истории, труда, общества) Пожилая женщина бежит рассказать, что умер человек. Железнодорожный обходчик Едигей организует похороны друга, и шествие мерно движется в глубь степей на древнее кладбище. Но там скандал: кладбище недавно сметено, вместо него — космодром и запуск ракет по международной программе «Обруч», что навсегда окутает Землю железным занавесом и не допустит никаких нам новых опытов и тревожащих знаний. И снова существо природы: коршун, паря высоко, росчерком взгляда съединяет древнее дело захоронения и предстартовую суету на космодроме. Таким образом, диапазон действия — древнейшее и новейшее, даже и научно-фантастическая утопия будущего. Движения лисицы и коршуна, приказы «Обценупра» и действия «паритет-космонавтов», а между ними — человек, причастный и к лисице, и к ракете, призванный всепонимать и съединить, и гармонизировать, «бо-жествить» мир и себя в нем.
В романе — целый пласт мифов: то ли древних, то ли восхитительно сочиненных писателем-мифотворцем. Это предания: о кладбище Ана-Бейит — «Материнский упокой»; о том, как жестокие жуаньжуаны учиняли пленникам операцию уничтожения памяти и превращали в рабов манкуртов; как Найман-Ана на белой верблюдице Акмай пыталась любовию воскресить память у сына-манкурта и как тот убил мать, но все летает над степью птица Доненбай с воззванием к человечеству: «Вспомни, чей ты? Как твое имя? Твой отец Доненбай…» На этом же уровне и ритмической прозой воссозданное предание о любви певца Раймалы-аги к юной акынше Бегимай и как изуверски закон рода надругался над этой, в родовом быту не положенной, личностной любовию.
А рядом с этим миром преданий, мифологическим миром — мир общества, истории, цивилизации, техники, политики, идеологии. Вплетенность жизни человека в эти миры проходит в воспоминаниях Едигея. И вот художественное чудо: Едигей всего лишь вспоминает и продумывает протекшую жизнь свою и ближних, а нам постепенно прорисовывается идеальное поведение и житие человеков: не просто «былое» и «как живем?», но и «как жить?» — не просто реалистический рассказ, но и роман-притча о праведной жизни.
Ибо мир может быть и лучше и хуже, но ты, человек, должен быть только лучше! Момент в истории общества может быть благоприятен для личности и честной жизни, но может быть и неблагоприятен, однако категорический императив Совести повелевает: в тебе, человек, заложено, как компас, абсолютное мерило — и не давай себя сбить с курса всякими относительностями и условиями и обстоятельствами, которые, по сути, суть торгашеские сделки с совестью. Память и Совесть — главные духовные движители в романе.
Так как же прожить жизнь по истине и совести, личностно и счастливо — независимо от помех иль помочей обстоятельств?
Во-первых, не искать, где лучше, не рвать от жизни куски. Персонажи романа поселились в таком месте» хуже которого не бывает: В Сары-Озеках, в пустыне, где и воду-то привозят изредка в цистернах, а зимою — бураны страшные. Так что им ничего вещественного не страшно терять и ниже некуда падать. Перед начальником «Едигею нечего лебезить и бояться, дальше сарозеков гнать его некуда». Хотя, вжившись и вникнув в эту природу, они и тут уловили живую душу и полюбили и нашли и красоты, и радости и умеют радоваться малому — вспомним поэтическую картину ливня, когда Абуталип с детьми, раздевшись, выбежали на пляс под дождь, а за ними и Едигей со чады, и какая вышла тут божественная купель и тел и душ… Но ведь надо было, чтоб воображение, сила из «я» человека, представило ему эту возможность — так неожиданно поступить-срeагировать: не прятаться от ливня под крышу, но навстречу ему выбежать-раскрыться — а такое есть плод высоколичностного сознания и культуры, интеллигентности, что и было в Абуталипе. Так что и красота в пустыне от прекрасной души человека — производное!..
Зато в той же пропорции, как обструганы тут люди от материальных благ, будь то сладостей природы иль городского комфорта, очищаются совесть, душа, глаз и ум. Ясно начинают понимать здесь люди, что и к чему в бытии и что составляет истинную ценность, а что — мнимую. Истинная ценность — это любовь семейная, труд честный, мысль свободная, жизнь незлобивая, никому вреда не носящая, и если воля, то благая, если усилие, то над собой работа, а не над другими, как над вещью.
Да, на Буранном полустанке меж этих трех семей образуется идеальное микрообщество, прообраз того братского общежития, какое должно быть и на всей земле. Основа тут — сострадание, ибо все здесь — претерпевшие, изгои и потому не кичатся друг перед другом, а друг дружке помогают. Не ждут тут приказов и не пишут заявлений, а сами за все, что надо, берутся и делают — вплоть до образования детей. Абуталип и жена его, учителя по призванию, своих двух мальчиков и детей Едигея начинают не учить, а играть с ними в познание мира, и так весело и легко ложатся знания, и ум развивается в такой непринужденной, естественной, на лоне природы, педагогике. А в долгие вечера само собой углубляется человек в воспоминания, и как-то непроизвольно потянуло интеллигентного рабочего Абуталийа записать пережитое, перемыслить его — и оставить детям своим духовное наследство. Замечательна эта мысль в романе: нет у нас обычая материальных наследств, зато каждый человек может опыт своих исканий, страданий и уразумений передать любимым, детям — как духовное наследство. И так спонтанно родилась и литература — в этом экспериментально-утопическом государстве на Буранном полустанке: не на продажу и не из тщеславия, а как исповедь для души — рождается эта письменность, книга Абуталипа. Недаром с такою ревнивой завистью смотрит на это чистое писание ревизор-доносчик, упражняющийся стишками к праздникам: «Вокруг никого и ничего… А ты себе волен…»
Но
