Сны инкуба - Гамильтон Лорел Кей

— Черт его побери, это Чарльз?

Я пожала плечами, Зебровски улыбнулся. Мы не сказали да, мы не сказали нет. Осторожные мы люди. Профессия такая.

— Он сам — член этого гадского клуба. Он вам не говорил?

— Он не навязывался с подобной информацией, — сказала я.

— Ещё бы! Чёртовы лицемеры, все они. — Он взлохматил волосы. — А он не говорил вам, что это он завербовал меня в эту проклятую церковь?

Я подавила желание переглянуться с Зебровски.

— Он об этом не упоминал, — ответил Зебровски.

— Я хотел бросить пить. Пытался бросить и просто так, и с этими двенадцатью шагами — сами знаете. Ни хрена не вышло. Две жены от меня ушли, работ я потерял больше, чем сосчитать могу. У меня был сын, почти двенадцати лет. Суд решил, что я не имею права его видеть. Представляете? Собственного сына. Не гадство ли?

Зебровски согласился, что гадство.

— Моффет как-то вечером оказался в клубе. У него так все легко выходило — мне придётся бросить пить, потому что больше я просто не смогу. Вот так.

Он потянулся за новой сигаретой.

— Вы не могли бы подождать, пока мы закончим? — попросила я.

— Это последний порок, который мне остался, — ответил он, но сигарету сунул обратно в пачку. Зажигалку он держал в руках и продолжал её вертеть, будто так ему легче. — Я знаете кто? Мой адвокат называет это «личность, склонная к привыканию». Вы знаете, что это значит, офицеры?

— Значит, что если вы не можете пить, у вас появится привыкание к чему-нибудь другому, — ответила я.

Он улыбнулся и впервые за все время посмотрел на меня. Не как на копа, который пришёл ему въедаться в печёнки, а как на человека.

— Ага. Мой адвокат — ей бы не понравилось это определение, очень бы не понравилось. Но так оно и есть, это правда. Есть такие везунчики, что привыкают, скажем, пить, или курить, или что там ещё, а вот для нас, которые привыкают к привыканию, все подойдёт.

— Жажда крови, — сказала я.

Он снова засмеялся и кивнул.

— Ага. Пить крепкое я не могу, но могу кое-что пить. И до сих пор люблю пить. — Он хлопнул зажигалкой по столу, и мы с Зебровски оба вздрогнули. Бенчли не заметил. — Все думают, что становишься красивым, когда тебя переделывают. Что будешь такой умный, и с дамами ловкий, — просто потому, что у тебя пара клыков выросла.

— Вместе с клыками приходит и взгляд, — сказала я.

— Ага, я умею обманывать глазами, но с точки зрения закона это не добровольная жертва. — Он посмотрел на Зебровски, будто тот и представлял все законы, что гнетут его всю жизнь. — Если я воспользуюсь вампирским фокусом, а она выбежит и заорёт о принуждении — все, я покойник. Он глянул на меня, и это не был так чтобы враждебный взгляд. — Это будет рассматриваться как сексуальное насилие, как если бы я ей на свидании наркотик подсыпал. Но я вампир, и суда мне не будет. Меня отдадут вам, а вы меня убьёте.

Я не знала, что на это сказать. Это была правда, хотя закон изменили, и для казни нужен был не один случай отбора крови под гипнозом взгляда. Так это называется — «отбор крови под гипнозом взгляда». Крайне правые вопили, что эта поправка выпускает на наше общество стаи сексуальных хищников. Крайне левые просто не хотели соглашаться с крайне правыми, и потому проталкивали поправку. А нам, которые посередине, не нравилась сама идея, что на кого-то может быть выписан ордер на ликвидацию на основании голословных показаний дамы, которая утром проснулась в поздних сожалениях.

— У меня нет денег, чтобы ими бросаться, как у дьяконов церкви, — говорил Бенчли. — И мне приходится добиваться от женщин крови с помощью очарования. — Последнее слово он произнёс как ругательство. — Я знаю, что выпивка сломала мне жизнь, но я куда как был очаровательнее, когда пропущу пару стаканчиков.

— Обычно это неправда, — сказала я.

Он посмотрел на меня:

— Что неправда?

— Многие пьяницы считают, что они очаровательны, когда выпьют, но это не так. Поверьте мне, я бывала трезвым водителем на многих пьянках. Ничего нет в пьяных очаровательного — разве что для другого пьяного.

Он качал головой:

— Может быть, но я только одно знаю: приходится мне питаться от церкви. Церковь это обставляет очень постно. Вещь, которая должна быть лучше секса, а у них — как в благотворительной столовой, где тебе дадут пожрать только после нудной проповеди. И от этого вкус у еды никакой. — Он снова взял зажигалку и стал вертеть её в руках, так что она сверкала золотом в полутёмной комнате. — Ни одна еда не будет вкусной, если с нею приходится глотать собственную гордость.

— Вы хотите сказать, что Моффет, дьякон церкви, неверно представил вам ту жизнь, которая будет у вас, когда вы станете вампиром?

Я постаралась, чтобы вопрос прозвучал как можно небрежнее.

— Неверно представил — не совсем. Скорее он позволил мне поверить во все эти штуки, которые в кино и книгах, а когда я об этом говорил, как оно будет, он меня не разуверял. А вышло все совсем по-другому.

Принадлежащие к линии Бёлль Морт вечность проводят в окружении людей, рвущихся дать кровь. Но если ты из линии, дающей силу, но не красоту или сексапильность, то в стране, где вампирские трюки вне закона, ты влип. Единственный из вампиров, принадлежащих к такой линии, которого я хорошо знаю, — это Вилли Мак-Кой. Никогда не спрашивала себя, как Вилли, с его уродливыми костюмами, ещё более уродливыми галстуками и прилизанными волосами добывает себе еду. Может, стоит поинтересоваться.

Церковь Вечной Жизни обещает не намного больше того, что обещают другие церкви, но если тебе не понравится у лютеран, можешь уйти. Войти в Церковь Вечной Жизни в качестве полноправного члена — это значит, если тебе не понравится, только предаваться сожалениям.

Зебровски вернул нас к теме.

— Вы видели на парковке кого-нибудь, кто мог бы подтвердить, что вы ушли из «Сапфира»?

Он покачал головой.

— Вы кого-нибудь учуяли?

Промытые глаза метнулись ко мне. Бенчли нахмурился:

— А?

— Вы никого и ничего не видели, но зрение — не единственный у вас сенсорный вход.

Он ещё сильнее нахмурился.

Я наклонилась, чтобы посмотреть ему в глаза. Встала бы на колени, но не хотела касаться этого ковра ничем, кроме ботинок.

— Вы вампир, Бенчли. Кровосос, хищник. Будь вы человеком, я спросила бы только, что вы видели или слышали, но вы — не человек. Если вы ничего не видели и не слышали, что вы унюхали? Что почуяли?

Он положительно был озадачен:

— Что вы имеете в виду?

Я покачала головой:

— Они что, превратили вас в вампира, и не рассказали потом, что вы теперь собой представляете?

— Мы — вечные дети Господа, — сказал он.

— Фигня, фигня и ещё раз фигня! Вы понятия не имеете, кто вы и кем можете быть!

Мне хотелось взять его за плечи и встряхнуть. Пять лет он уже мёртв. Вряд ли он замешан, но он проходил по этой парковке очень близко к моменту убийства. Если бы не был он такой жалкой пародией на нежить, мог бы помочь нам поймать гадов.

— Не понимаю, — сказал он, и я ему поверила.

Я встряхнула головой:

— Свежего воздуху мне. — Я пошла к двери, оставив Зебровски бормотать: — Спасибо, мистер Бенчли, за сотрудничество, и если вы что-нибудь вспомните, позвоните нам.

Я уже стояла на цементной дорожке, изо всех сил вентилируя лёгкие ночным воздухом, когда Зебровски меня догнал.

— Какая тебя муха укусила? — спросил он. — С чего ты решила прервать допрос подозреваемого?

— Он этого не делал, Зебровски. Слишком он жалкая для этого личность.

— Анита, ты себя слышишь? Это же бессмысленно! Не хуже меня знаешь, что убийцы бывают иногда очень жалкими. Некоторые из них специализируются на жалости.

— Я не в том смысле, что мне его жалко. Я в том смысле, что такой жалкий вампир этого сделать не мог бы.

Зебровски нахмурился:

— Не уловил мысль.

Я не знала, как объяснить, но попыталась.

— То, что ему позволили верить, будто превращение в вампира решит все его проблемы, уже было плохо, но они его убили. Отняли его смертную жизнь и сделали все, чтобы он как вампир был калекой.