Сны инкуба - Гамильтон Лорел Кей

— Зебровски дал мне меньше пяти минут. Болтать нет времени.

— Почему так мало?

— Нам надо ехать.

— Ты знаешь, где Эвери Сибрук?

— Нет, но придумала, кого спросить.

Она отвернулась и покачала головой:

— А как ты нашла этих, кого спрашивать? Не через полицию.

Я нахмурилась, но она этого не видела:

— К чему ты это?

Она облизала губы, колеблясь, потом сказала:

— Сколько бы лет я ни работала копом на преступлениях этого вида, никогда не смогу понимать монстров так, как ты. — Она снова отвернулась было, но почти тут же стала снова смотреть на меня. — С ними надо трахаться, чтобы работать не хуже тебя?

Я вытаращила глаза:

— Боже мой, неужто ты злишься, что я встречаюсь с Натэниелом, а у тебя не получилось?

— Я тебя видела вчера в клубе.

Было в моей жизни время, когда я сказала бы: «В Запретном плоде?», но прошли времена, когда я выдавала информацию.

— А что за клуб?

Её глаза вдруг стали глазами копа — может быть, чуть более враждебными, чем надо, но холодными и такими, будто меня насквозь видят. Наполовину это было правдой, наполовину ложью. Она не столько знала, сколько показывал этот взгляд, но больше, чем я хотела бы.

— Анита, не финти.

Так-так, переходим на имена.

— Финтить я не слишком умею, Джессика, а потому и делаю это редко.

Она сильнее сжала руками колени. Наверное, чтобы не вцепиться в меня.

— Ладно, в «Запретном плоде». Я там тебя вчера видела.

Я ничего не выразила на лице, потому что у меня хватило времени собраться. Я только заморгала и слегка ей улыбнулась — благожелательной, пустой улыбкой. А под черепом у меня вертелись мысли. Сколько она видела в клубе? Сколько она помнит? Видела она выступление Примо?

Я чуть не сказала: «А я тебя не видела», но не стала помогать ей заполнять пробелы.

— Значит, ты меня видела в «Запретном плоде». У меня роман с его владельцем.

Она отвернулась к припаркованным машинам — а за ними стоял фургон телевизионщиков. Постовой, который все ещё натягивал жёлтую ленту, чтобы отгородить парковку, уставился на фургон. Не надо ли предупредить Зебровски?

Арнет повернулась и крикнула:

— Маркони! Пойди скажи Зебровски, что телевидение приехало.

— Твою мать, — сказал Маркони с неподдельным чувством и пошёл к входной двери.

Смотри ты! Похоже, я только подумала, и кто-то тут же сделал то, о чем я подумала. Класс. Я постараюсь использовать эту силу только для добрых дел.

Она снова обернулась ко мне:

— И как у тебя получается крутить роман с ним и с Натэниелом одновременно?

— Везение, я думаю.

Если бы взгляды могли ранить, этот бы сделал во мне дырку.

— Это не ответ, это уход от ответа.

Я вздохнула:

— Послушай, Джессика, на этот конкретный вопрос я тебе отвечать не обязана. С кем я встречаюсь, почему и как — совершенно тебя не касается.

Светло-карие глаза потемнели. Я поняла, что это они у неё такие, когда она в ярости.

— Я хотела прийти и увидеть Натэниела без тебя. Я думала, если ты не будешь мешать…

Она снова отвернулась, уставилась на машины и на зевак, которых оттесняли постовые. Уставилась, будто действительно их видела, в чем я сомневаюсь. Просто надо было куда-то смотреть.

— Но ты там была. Да ещё как была… — Голос её прервался, не слезами, а эмоциями. Глубина этих эмоций была мне непонятна.

— Ты так говоришь, будто я Натэниела у тебя украла. Ты никогда с ним не встречалась. И вообще, когда ты с ним познакомилась, он уже у меня жил.

Тут она на меня посмотрела. Я даже занервничала, не в силах понять причину её злости.

— Но я же этого не знала. Ты мне позволила верить, что он всего лишь твой друг. И он меня тоже не разуверял.

— Натэниел со всеми ведёт себя приветливо.

— Это теперь так называется?

— Послушай, Арнет, Натэниел иногда флиртует ненамеренно. Издержки профессии.

— То есть потому что он стриптизер?

Я кивнула.

— Я до этой свадьбы не знала, чем он занимается. Должна была понять, что он вроде шлюхи.

Это уже достало меня.

— Он не шлюха.

— Как же! У меня был такой приятель в школе, его два раза задерживали за проституцию, когда ему ещё пятнадцати не было. Мужскую проституцию, — добавила она, будто это было куда хуже.

Я не знала, ловили ли на этом Натэниела, но не стала признаваться при Арнет.

— Я знаю, чем занимался Натэниел, пока не ушёл с улицы.

Что было отчасти правдой, отчасти не правдой, но не вполне ложью.

— И ты его спасла? Подобрала на улице и отвела домой? Взяла на содержание?

— На содержание? Ты неправильное выбрала слово.

Ей хватило такта смутиться. Я почти даже добилась от неё улыбки, но Арнет с собой справилась.

— Зови как хочешь, но все-таки? Он твой…

Я не стала ей помогать. Если хочет это сказать, пусть скажет.

— Мой — кто? — спросила я, и голос мой прозвучал на пару октав ниже, отчётливей и холодней. От подобной интонации любой, кто меня знает, мог бы забеспокоиться.

Если Арнет и среагировала, то никак этого не проявила.

— Жиголо, — сказала она. Бросила это слово мне в лицо как что-то острое и жёсткое, будто кулаком двинула.

Я засмеялась, и ей это не понравилось.

— Чего тебе так смешно? Я тебя с ним на сцене видела, Блейк. Видела, что ты с ним делала — ты и этот твой вампир.

Тут я вытаращилась на неё, потому что вроде бы у меня забрезжило, чего её так достало.

— Так ты под впечатлением, будто я вытащила Натэниела с улицы ребёнком и сделала своим мальчишкой-проституткой?

Она отвернулась:

— Если так сказать, получается глупо.

— Ага, — согласилась я.

Она повернулась ко мне, ещё сердясь.

— Я видела, что ты с ним вчера делала. Ты его приковала цепями. Ты его била. Ты его унижала перед всем народом.

Тут уже мне пришлось смотреть вдаль, потому что я думала: как ей объяснить, не объясняя слишком многого. И ещё думала, а обязана ли я что-либо объяснять Джессике Арнет. Если бы нам не надо было работать вместе, и если бы я не опасалась, что она увиденным поделится со всем составом группы, я бы, может, ничего не стала бы объяснять, но работать вместе нам надо, и я не хотела, чтобы её версия событий обошла всех наших ребят. Хотя и моя версия событий, стань она широко известной, вряд ли была бы лучше. Почти все полисмены в душе консерваторы.

Как объяснить слепому, что такое цвет? Как объяснить, что боль может быть наслаждением, человеку, у которого это в схеме не пропаяно? Никак, но я все равно попыталась.

— Я долго не могла понять, чего Натэниел от меня хочет.

Она посмотрела на меня в ужасе:

— Ты обвиняешь его? Ты возлагаешь вину на жертву?

Разговор пошёл не туда.

— Ты видала когда-нибудь человека, слепого от рождения?

— Чего? — нахмурилась она.

— Такого, который никогда не видел цветов.

— Нет. А какое это имеет отношение к Натэниелу?

— Ты слепая, Джессика. Как мне объяснить тебе, на что похож синий цвет?

— Чего ты лепечешь?

— Как мне тебе объяснить, что на сцене Натэниел получал удовольствие, что он в каком-то смысле силой меня втянул в эту ситуацию?

— Это ты жертва? Перестань, не ты была в цепях.

Я пожала плечами:

— Я как раз и говорю, что на сцене вчера ночью не было жертвы, была лишь группа взрослых, действующих по взаимному согласию.

Она замотала головой:

— Нет. Я понимаю, что я видела.

— Ты понимаешь, что чувствовала бы ты, если бы тебя приковали цепями на сцене и так бы с тобой обращались. И ты принимаешь как истину, что, раз ты бы это чувствовала, то это чувствует и любой другой. А чувства у людей разные.

— Я знаю, я не ребёнок.

— Так и не веди себя, как ребёнок.

Она встала и уставилась на меня, стиснув опущенные руки в кулаки.

— Я не веду себя как ребёнок.

— Да, ты права. Для ребёнка ты слишком много морализируешь.

— Анита, поехали! — позвал меня Зебровски.