Клинок Тишалла - Мэтью Стовер

А кульминацией празднества – блистательным финалом величайшего из празднеств, вершиной торжества по случаю седьмой годовщины преображения Ма’элКота из бога смертного в возвышенное божество – должно было стать сожжение Врага господня: самого Князя Хаоса.

Яму, таким образом, переполняли заключенные менее проблемных рас: хумансы, перворожденные и огриллоны. Не то чтобы и среди них все или хотя бы большинство составляли кейнисты; напротив, в основном то были бродяги, хулиганы и мелкие преступники, которых городская стража могла с легкостью схватить, чтобы тем продемонстрировать церкви непревзойденное служебное рвение.

Четыре сотни заключенных Яма могла бы вместить с некоторым комфортом. Шесть или семь сотен переполнили бы ее до опасного предела. К тому дню, когда по длинной прямой лестнице, прорубленной сквозь скальный монолит, представлявший собою единственный проход в Яму, спустили вышеупомянутого Князя Хаоса, в бурлящий котел плоти было втиснуто без малого полторы тысячи душ. Невозможно было ни сесть, ни лечь, ни встать, не дотрагиваясь до другого живого существа. Прикосновение, которое в жестоком внешнем мире могло служить утешением, становилось настоящим кошмаром в сырой каменной чаше, где стены всегда сочились оседающим паром дыхания сотен глоток. В Яме было жарко и влажно, как в чьей-то пасти.

Единственным источником пресной воды в Яме служили три канавки с ладонь шириной, прорубленные в каменном полу. Они веером расходились от одинокого родника и вновь сходились к стоку в противоположной стене. Те же канавки служили местной клоакой.

Внутренняя политика Ямы была проста: самые здоровые, сильные, привилегированные заключенные сидели или лежали ближе всех к роднику. От истока до устья ручьев выстраивалась строгая географическая иерархия подчинения, где в самом низу располагались те, кто по слабости и робости вынужден был глотать смердящую мочой и калом жидкость, стекающую из счастливых краев в сорока метрах выше по течению.

Хэри Майклсону предстояло поселиться в камере, расположенной вдоль одного из коридоров, расходившихся от галереи, словно спицы в кривом колесе. Привязанный к носилкам, неспособный шевельнуться, он лежал молча, даже не повернув головы, чтобы посмотреть, куда его несут. Он уже бывал здесь прежде и помнил, как выглядит Яма. Остальное ему поведал запах – все, что он мог пожелать.

Стражники Донжона торопливо протащили носилки по галерее, но прибытие Кейна не прошло незамеченным. Яма смолкла. Сотни глаз следили за движением носилок. Не слышалось ни звука, кроме сдавленного дыхания тысячи глоток и журчания воды в каменных руслах.

Слухи о неизбежном явлении Врага господня уже не первый месяц передавались из уст в уста по темным переулкам, над ночными кострами, в мрачных пивнушках. Вознесенный Ма’элКот тоже должен был вернуться, чтобы противники могли сойтись в смертном бою в полдень седьмого праздника Успения, подобно тому, как впервые сошлись семь лет тому назад. Распространялись и другие слухи: что Кейн был всего лишь человеком, и Ма’элКот – всего лишь человек, и любая «смертная битва» в день Успения будет лишь представлением лицедеев на потеху доверчивым зевакам, иносказательным представлением борьбы добра со злом, поставленным на деньги церкви; но эти слухи по большей части отметались как пропаганда кейнистов.

В последнее время появились и другие байки: о том, как героический монах Райте из Анханы взял в плен Кейна. Говорилось, будто Райте вызвал на подмогу дух святого Берна в равном бою против Князя Хаоса и его шлюхи-наложницы, царицы актири, известной прежде как Пэллес Рил. Былинное сражение развернулось среди горных вершин далеких Зубов Божьих: легионы актири обрушились огнем и перунами на малочисленный отряд монахов под водительством юного Райте, но были сметены силою воли, чистотой намерений и верой в правосудие Ма’элКотово.

Говорили, что в той битве Райте самолично сразил царицу актири, подобно тому, как Джерет Богоубийца пал от руки Джаннто-Основателя при Пиришанте. Говорили, будто касанием Райте отворилась святая рана на теле Врага господня и тот Кейн, которого в цепях везут в Анхану, не более чем жалкий калека. Говорили, что сам патриарх подумывает возвести Райте в святые уже при жизни.

Среди сотен пар глаз, следивших, как несут по галерее носилки, были и глаза бывшего члена монастырского посольства у Двора Бесконечности – т’Пассе с холма Нарнен, прежде заместителя посла Дамона из Джантоген-Блафф. То была коренастая некрасивая женщина, чье лицо, до странности неподвижное, носило выражение задумчивого безумия.

Ее арестовали одной из первых на территории посольства в канун дня святого Берна. Несколько дней спустя всех монастырских подданных, попавших под чистку, формально отпустили: этого требовала дипломатическая неприкосновенность посланцев независимой державы. Церковь не поднимала шума; ни ее иерархи, ни власти Империи не собирались держать монахов за решеткой, чтобы Монастыри почувствовали себя вправе ответить адекватно.

Т’Пассе отказалась покинуть Донжон. Когда светские власти, опасаясь конфликта с Монастырями, пригрозили выкинуть ее из тюрьмы силой, она подала в отставку, не выходя из Ямы. Она и от подданства Монастырей отказалась бы, не заверь ее лично исполняющий обязанности посла Дамон, что Совет Братьев не станет прилагать особенных усилий с тем, чтобы вызволить ее, поскольку она более не занимает дипломатических постов в посольстве.

– Если провозглашение истины становится преступлением, значит, я навеки останусь преступницей, – заявила она.

Сейчас, когда т’Пассе наблюдала, как Кейна несли по галерее, лицо ее было словно вырублено из того же грубого камня, что и сам Донжон.

Кто нарушил молчание первым, так и осталось неведомо.

– Какой он беспомощный …

– Может, это и не он, – пробормотал кто-то другой – судя по надежде в голосе, кейнист. – Верно? Это же не может быть он ?

– Он самый, – отрезала т’Пассе. – Я видела Кейна на церемонии отречения после битвы при Серено.

– Но это ж было когда – лет двадцать назад… – возразил кто-то.

Т’Пассе качнула головой.

– Я не ошибаюсь.

Неуклюжий молодой огриллон ухмыльнулся сквозь клыки.

– Че, накрылось тазиком ваше богословие? – поинтересовался он, спокойно разглядывая свой кривой и жуткий боевой коготь.

Кучка его лизоблюдов согласно захихикала.

– Кейнизм – не теология, Орбек, – с обычным вежливым спокойствием отозвалась т’Пассе. – Это философия.

– Назвали коровью лепешку овсяной, да на вкус все одно дерьмо.

– В отношении вкуса дерьма, – ответила т’Пассе, – я склоняюсь перед твоим опытом.