Клинок Тишалла - Мэтью Стовер

– Это одно и то же.

– Так может показаться, – серьезно промолвила т’Пассе, – если считать, что кейнизм пропагандирует самовластие. Но это не так. Мы не поддерживаем – мы описываем. Самовластие – это факт. Каждый день всякое мыслящее создание решает для себя, каким правилам следовать, а какие – нарушить. Причины, по которым мы следуем законам или нарушаем их, могут различаться кардинально, но самый факт выбора неизменен. Единственная, возможно, разница между кейнистом и любым прочим заключается в том, что мы делаем выбор сознательно, не позволяя привычке гнать нас в общем стаде. ЭлКотанская церковь требует: Повинуйся. Люби ближнего. Служи благу его. Не лги. Не укради. Не убий.

Для кейниста вполне возможно быть верным элКотанцем, и «праведником» по меркам его церкви – единственная разница состоит в том, что кейнист понимает, какой делает выбор. Он повинуется не Ма’элКоту или церкви его, а только себе.

Т’Пассе развела руками и послала Делианну через всю Яму мягкую понимающую улыбку.

– Можно сказать, что ключ к основам кейнизма – внимание .

7

Лежу в камере и пялюсь в каменный потолок…

Ноги гниют, словно недельной давности котлета…

Харкаю кровью…

А хуже всего – какая-то сука внизу продолжает вякать про кейнизм.

Не могу определить, мужеска рода упомянутая сука, или женска, или промежду ними, но голос у нее такой, что зубы трескаются. Это голос рассекает мясистый гул над Ямой – болтовню, и хрипы, и пердеж, и редкие вскрики – словно нож, а я для него – кость.

Если может что-то причинить большие муки, чем царапающая надкостницу сталь, я не хочу даже знать об этом. Боль настолько жуткая, что поначалу ее даже не воспринимаешь – как обжигающая пустота, онемение и дрожь прокатываются по нервам, обращая тело в кисель. Со мной это случается всякий раз, когда я слышу эту суку, в очередной раз напоминающую кому-нибудь, что «кейнизм не теология, а философия».

Я бы этой падле показал философию. У меня ее много накопилось – второй день «козел» не выносит мое судно.

Господи, какой смрад.

Вроде бы обоняние должно отниматься через какое-то время? Раньше отнималось, когда я просыпался и понимал, что клятый шунт опять накрылся и я валяюсь в собственном говне, не чуя запаха. А здесь воняет, словно на бойне.

Ожоги на ногах загноились и сочатся серой гнилью. Вот смеху-то будет, если я сдохну на руках у Райте и церкви от гангрены, не дотянув до казни. Хотя кашляю так, что могу и не от гангрены сдохнуть. Первые пару дней я исходил кровавой мокротой, а сейчас только скручиваюсь в узел от сухих спазмов. Должно быть, химическая пневмония – надышался дымом от термитной пыли.

Я, в общем-то, не против. Это значит только одно – что я скоро сдохну, и я обеими руками «за». С тех пор, как они убили Шенну, я ни о чем другом и не мечтаю.

Но продолжаю жить и сам не знаю почему.

Даже паралитику не так сложно покончить с собой. Руки мои сохранили достаточно силы; совсем нетрудно будет порвать простыню на полосы и сплести из них веревку. Окованная бронзой дверь в мою камеру расселась от времени, так что опытный скалолаз сможет, нащупав между досками щели, подтянуться на пальцах до забранного решеткой окошечка и обвязать прутья этой веревкой. Потом сунуть голову в скользящую петлю, подтянуться, задержать дыхание настолько, чтобы затянуть узел, а потом расслабиться – и я удавлюсь так быстро, что даже передумать не успею.

Но я этого не делаю. Не могу.

Не могу заставить себя сдаться.

О, у меня почти получается – я могу заставить себя лежать и бессмысленно нюхать слизь из гноящихся ран; могу заставить себя тупо пялиться на «козла», когда тот приходит, чтобы унести нетронутую пайку и приволочь свежую, которой я тоже жрать не стану; могу ворочаться в собственных нечистотах и безжалостно перечислять несчетные проявления тщеты собственного бытия.

Я могу ненавидеть себя, и мир, и все сущее в этом мире.

Но в конечном итоге Шенна по-прежнему мертва, а я еще жив, запертый в каменном гробу, лежу на долбаной койке и все так же слушаю, как эта сука в Яма талдычит про «сущность свободы».

– Она в том голосе, том едва слышном внутреннем шепотке упрямства, который слышен каждому, если только взять на себя труд прислушаться. Голос, который твердит: «По-моему – или никак». Это голос Кейна-в-тебе: не самого Кейна, но той части каждого из нас, которая есть Кейн.

Имеет эта сука хоть каплю понятия, какую дурь несет?

Тишалл – если мои молитвы на тебя хоть немного действуют, грохни за меня трепливую падлу. Медленно и мучительно.

Но сколько я ни молюсь, эта сука не умолкает, а я волей-неволей слушаю.

Хоть тысячу лет старайся, а не придумаешь лучшей преисподней.

8

Когда послышались крики, Делианн открыл глаза и сумел оторвать от камня ноющую спину настолько, чтобы увидать, как стражники спускают с мостков корзины с едой. Ему отчего-то казалось, что после прошлой кормежки прошло уже очень много времени, и желудок подтвердил эту мысль недовольным бурчанием.

Вокруг корзин уже столпились самые здоровые и сильные из заключенных. Делианн остался лежать; он не был уверен, что сумеет пройти так далеко. Скалы Донжона задерживают токи Силы, а слабое здоровье мешало полностью войти в транс. Делианн уже не мог подавлять очаг заражения в бедре, и постоянная боль терзала его едва ли не сильней, чем голод.

Единственными заключенными, кто не ринулся во всеобщую свалку, были те, кто от слабости уже не мог подняться, и, разумеется, «змеи», охранявшие источник. Эта группа предпринимателей обнаружила, что немало зэков с охотой исполнит любой их каприз в обмен на несколько глотков самой чистой воды; «змеи» уже взялись устраивать конкурсы среди добровольцев. Тем, кто предлагал им самые крупные и аппетитные куски провианта из корзин, доставались самые большие порции воды. За особенно мясистый кусок колбасы «змеи» могли даже позволить просителю умыться – роскошь почти невообразимая. Недостатка в прислужниках покуда не наблюдалось.

В результате теперь приходилось драться, чтобы получить больше, чем несколько черствых крошек.

А еще Делианн опасался, что, если даже успеет доковылять до корзин прежде, чем все окажется расхватано, и урвет себе кусок, то, вернувшись, обнаружит свое место у ручья занятым. Рассудив, что смерть от жажды будет гораздо более быстрой и мучительной, нежели смерть от голода, он вновь улегся на сырой холодный камень и закрыл глаза.

Позже – он не мог определить, насколько – его негромко позвали по имени.

Он открыл глаза. Над ним возвышалась т’Пассе, держа в руках горбушку и кусок окаменевшего сыра.