Бессонница - Стивен Кинг

— Наверное, нет, м-м-м?

— Ну, может, начал я и не так уж плохо. Насколько я помню, прежде всего я спросил, когда мы оказались на крыше, кто они такие и что им надо. Они ускользнули от этих вопросов с помощью долгой философской болтовни, но, полагаю, у них все-таки слегка вспотели затылки. Потом мы выслушали целую лекцию о Цели и Случае — завораживающую, но совершенно ненужную, чтобы съездить в Хай-Ридж и убедить Гретхен Тиллбери отменить выступление Сюзан Дэй. Черт, да нам лучше было бы получить от них четкие указания маршрута, чем вытряхивать их из племянницы Симоны, — время бы сэкономили.

— Это верно… — удивленно пробормотала Лоис.

— Ага. И пока мы болтали, время бежало, как оно бежит, когда поднимаешься на несколько уровней вверх. Они следили за тем, как оно бежало, можешь мне поверить. Они рассчитали всю сцену так, чтобы, когда они закончат посвящать нас в то, что нам действительно нужно знать, у нас не осталось бы времени на те вопросы, на которые они не хотели отвечать. Я думаю, они хотели внушить нам мысль, что все это делается во имя служения обществу, что главное тут — спасение всех этих жизней, но они не могли так прямо выйти и сказать это, потому что…

— Потому что это было бы ложью, а лгать они, вероятно, не могут.

— Верно. Лгать они, вероятно, не могут.

— Так что же им надо, Ральф?

Он покачал головой:

— У меня нет отгадки, Лоис. Даже намека.

Она допила свой кофе, осторожно поставила чашку на блюдечко, секунду изучала свои пальцы, а потом подняла на него глаза. Его снова поразила — почти физически ударила — ее красота.

— Они были хорошие, — сказала она. — Они правда хорошие. Я чувствую это… очень сильно. А ты — нет?

— Да, — почти неохотно произнес он. Конечно, он чувствовал это. Они обладали всем, чего не хватало Атропосу.

— И ты попытаешься, несмотря ни на что, остановить Эда — ты сам говорил, что не можешь не сделать этого, как не смог бы не увернуться от брошенного тебе в голову бейсбольного мяча. Ведь так?

— Да, — еще более неохотно выдавил он.

— Тогда ты должен плюнуть на все остальное, — спокойно сказала она, встретив своими темными глазами взгляд его голубых. — Оно только занимает место у тебя в голове, Ральф. Сбивает с толку.

Он видел, что она права, но все равно сомневался, что сумеет так вот просто разжать ладонь и позволить своим вопросам улететь. Может быть, лишь дожив до семидесяти, человек как следует понимает, насколько трудно убегать от своего воспитания. Его учили, как надо быть мужчиной, до прихода к власти Адольфа Гитлера, и он все еще оставался пленником того поколения, которое слушало Г.В. Кальтенборна и сестер Эндрюс по радио, — поколения мужчин, веривших в коктейли при луне и пешие прогулки длиной в милю за пачкой «Кэмел». Такое воспитание почти не принимало во внимание чудные моральные проблемы вроде той, кто действует во имя добра, а кто — во имя зла; главное было не давать жулью запорошить тебе глаза песком. Не давать водить себя за нос.

Вот как? — с холодным изумлением спросила Кэролайн. Как чудесно. Но позволь мне первой открыть тебе один маленький секрет, Ральф: это чушь. Это было чушью еще до того, как Гленн Миллер[64] исчез за горизонтом, и это чушь сейчас. В самой идее, что мужчина должен делать то, что он должен делать… может быть, и есть немного истины, даже в нынешний день и век. Но в любом случае путь обратно в Райский Сад неблизок, не так ли, родной?

Да. Очень долог путь обратно в Райский Сад.

— Чему ты улыбаешься, Ральф?

От необходимости отвечать его избавило появление официантки с тяжелым подносом. В первый раз он заметил значок, приколотый к оборке на груди ее передника. ЖИЗНЬ — ЭТО НЕ ВЫБОР — было написано на нем.

— Пойдете сегодня на шествие к Общественному центру? — спросил ее Ральф.

— Да, я буду там, — сказала она, ставя поднос на незанятый соседний столик, чтобы освободить руки. — Снаружи. Буду ходить кругами с плакатом.

— Вы принадлежите к «Друзьям жизни»? — спросила Лоис, когда официантка начала выставлять на стол омлеты и тарелки с закусками.

— А разве я не живая? — спросила та.

— Да, похоже, тут нет сомнений, — вежливо ответила Лоис.

— Что ж, наверное, это делает меня «другом жизни», так ведь? Убивать нечто, что в один прекрасный день может написать великую поэму или изобрести лекарство против СПИДа или рака, — нет, в моей черепушке этому места нет. Потому я и буду размахивать своим плакатом и постараюсь, чтобы феминистки Нормы Камали и либералы на «вольво» сумели разглядеть на нем слово УБИЙСТВО. Они ненавидят это слово. Никогда не произносят его на своих вечеринках с коктейлями и презентациях. Вам нужен кетчуп, а?

— Нет, — сказал Ральф. Он не мог отвести от нее глаз. Вокруг нее начало распространяться бледно-зеленое мерцание — казалось, оно струится из всех ее пор. Ауры возвращались, становясь все ярче.

— У меня вторая голова выросла или еще что, пока я отворачивалась? — спросила официантка. Она щелкнула своей жевательной резинкой и перекатила ее в другой уголок рта.

— Я уставился на вас, да? — спросил Ральф, чувствуя, как кровь приливает к его щекам. — Извините.

Официантка передернула мясистыми плечами, приведя верхнюю часть своей ауры в ленивое, странное движение.

— Знаете, я стараюсь не увлекаться этими штуками. Обычно я просто делаю свою работу и держу язык за зубами. Но я и не трусиха. Знаете, когда я начала маршировать перед этим кровавым кирпичным курятником в такую жару и в такую холодрыгу, что задница у меня то поджаривалась, то отмерзала?

Ральф и Лоис отрицательно покачали головами.

— В 1984-м. Целых девять лет назад. Знаете, что меня больше всего достает в этих приверженцах «Выбора»?

— Что? — тихонько спросила Лоис.

— Это ведь те самые люди, которые хотят запретить стволы, чтобы никто не стрелял друг в друга; те самые, кто говорит, что электрический стул и газовая камера — антиконституционны, потому что это жестокое и неправильное наказание. Они говорят все это, а потом поддерживают законы, позволяющие врачам — врачам! — вставлять вакуумные трубки в утробы женщинам и вытаскивать их неродившихся сыновей и дочерей по кусочкам. Вот что достает меня больше всего.

Официантка проговорила всю эту речь, которую она, похоже, не раз произносила и раньше, не повышая голоса и не выказывая ни малейших признаков злости. Ральф слушал ее вполуха; он в основном сосредоточил внимание на окружавшей ее бледно-зеленой ауре. Только та была не вся бледно-зеленая. Над ее правым боком медленно, как грязное колесо вагона, вращалось желтовато-черное пятно.