Московские тюрьмы - Алексей Мясников

Нет ничего ненадежнее, чем «дорога», ксивы через баландера. Зэки об этом знают, однако пользуются их услугами. Баландер заинтересован выглядеть получше в глазах зэков: чем черт не шутит, может, заступятся, «отмажут» на пересылке, поэтому некоторые баландеры рискуют, соглашаются передать в другую камеру ксиву, а то за деньги добудут чай или что покрепче. Нередко это делается по сговору с контролером, для которого такая коммерция — основной доход, но сам вступать в сделку, по крайней мере, в московских тюрьмах боится — всегда в общей камере найдется стукач. Через баландера ему безопасней — есть козел отпущения. Однако при наличии камерных стукачей всякие «дороги» для ксив и коммерции были бы совершенно исключены, если б это не делалось с благословения оперативной части. Потаенная организация и контроль за такими «дорогами» — важнейший элемент оперативной работы. Через просмотр нелегальных ксив опера узнают новые факты по делу, зэковские секреты и связи, через коммерцию «подогревают» своих внутрикамерных работничков. Мог ли Феликс Запасник со своими «королями» в 124-й камере обменивать отобранные у мужиков вещи на чай и прочий «грев», если б им это не дозволялось за их козью службу? Да на следующий день начальство бы знало, и не сдобровать дежурному контролеру. Руками «королей» вроде Феликса и «паханов» вроде Спартака, периодически отдыхающего в санчасти, водворяется нужный ментам порядок в камере, осуществляется основной процесс «воспитания». Сами менты не без иронии называют такой метод «воспитанием через коллектив» и ссылаются при этом на Макаренко. Как видим, все у них научно обоснованно и система скрытого стимулирования через «грев» — в полном соответствии с принципом социалистического распределения: «каждому по труду». «Кто на нас не работает, тот не ест».

Коварство «дорог» в том, что трудно определить какая контролируется операми, а какая нет, и ты можешь ею воспользоваться. Попадаются среди баландеров и контролеров добрые, а чаще корыстные люди, которые за деньги или хорошую вещь могут действительно иногда помочь: передать записку, письмо на волю, продать чай. Легче договориться в спецкамере, где сидит меньше народу. В общих камерах по 40–70 человек мало кто из ментов на свой страх и риск отважится на бизнес — наверняка кто-то «стукнет». Если «дорога» в общую камеру есть и она держится, — как правило, это козья тропа, подконтрольная операм. Иначе она просто не сможет регулярно существовать. Рано или поздно стукачи донесут кому следует и тогда опера либо вербуют попавшихся контролера или баландера, и «дорога» начинает работать на оперчасть, либо наказывают и выгоняют.

Понятно, что в последнем случае так поступают с более менее порядочными людьми, которые не соглашаются подличать или не пользуются доверием у оперов. Провинившегося баландера сажают в карцер, а затем «закрывают», т. е. переводят в осужденку и на этап, через пересылку, на зону. Могут не сажать в карцер, а сразу «закрыть», ибо менты знают, что в камере бывшему баландеру будет гораздо хуже, чем в любом карцере. Зэки наказывают страшнее. На зону баландер приходит обычно «пидарасом». Жестоко и несправедливо, если учесть, что менты обрекают на это тех, кто не согласился «работать» на них, кто делал не так и не то, что было поручено. Так случилось например, с моим земляком Вадиком. На Матросске его убрали с баланды, а на свердловской пересылке изнасиловали. В 20 лет парню искалечили жизнь. На зоне он жил в нашем отряде в углу таких же отверженных. А кто способен мать родную продать, тот благополучно отработает в тюремной обслуге и уйдет раньше срока на «химию» или освободится условно досрочно. Честных — в педерасты, подлецов — на волю, такова практика коммунистического воспитания в исправительных учреждениях. А потом удивляемся: почему преступность не падает? Как же падать, если власть сама ее творит и поощряет! Ох, не проста тюремная баланда! Много чего намешано в ней, если вдуматься.

…Зовут наверх, чашка моя уже там дымится. Едим на нарах. Разворачиваю мешок, достаю Наташины дары с передачи: сыр, яблоки. Мой сосед в клетчатой рубахе, моих примерно лет, настойчиво предлагает свое угощение: кусок копченой ставридки. Я его потчую, он меня. Съел ломтик сыра, яблока — больше не берет: «Спасибо, попробовал — хватит». Нарезаю поровну:

— Все пополам.

— Нет, — говорит, — это твое, а мне положить больше нечего.

Вот ведь какой стеснительный, давно таких не встречал. Воркуем с нарастающей симпатией. С иным соседом яблоко не проглатывается, а с этим и перловка в удовольствие, приятный человек, приятный получился ужин.

Не успел сдать чашку, прыгает ко мне на нары мальчишка: «У вас какая статья?» Отвечаю, что у меня две статьи: 190 и 228.

— А правда, что за политику?

Быстро справки навели. Зовут парнишку Олег. Недавно «поднялся с малолетки», т. е. исполнилось 18 и его перевели к взрослым. Длинный шустрый, вертлявый. Чистое мальчишеское лицо, глаза открытые и наивные. Говорит звонко, болтливо, «х» вместо «г». Юморной, но с напуском серьезности. Он с Украины, приехал в Москву к тетке, поступать в техникум. Не поступил. Мать денег не шлет, ждет домой. Он не торопится, а жить не на что. Снял с кого-то ондатровую шапку — за то и посадили. Сейчас о маме беспокоится, она у него хорошая, пишет ей письма с просьбой передать учебники. В тюрьме получше подготовится, а когда выйдет, обязательно поступит — загладит вину перед матерью. «Принимают в техникум после судимости? — спрашивает с преувеличенной серьезностью и тревогой. И тут же рот до ушей. — Вы против ментов и мы, — показывает на шконари, занятые малолетками — тоже против ментов. Ребята приглашают вас в нашу семью».

— Спасибо, я здесь устроился.

— Нет, нет, найдем шконарь, и за столом с нами будете.

Берет мой мешок, скатывает матрац и вниз. Какой, думаю, может быть шконарь, если на сдвинутых двух по трое? Рыжий парнишка со строгим, решительным лицом, как оказалось, тезка мой — Леша, вяжет на проходе между шконарями лямки от старых штанов и разорванной матрасовки. На поперечные лямки бросает мой матрац, подушку и одеяло. Вместо прохода образовалась удобная постель, вроде шезлонга.

Их было меньше, чем вначале мне показалось. Не полкамеры, а восемь-девять ребят, но казалось их больше потому, что их только было видно и слышно. На каждого — пять-шесть взрослых, а между тем камеру держали они, малолетки. Остальных настолько заслонили, что из взрослых не помню почти никого. Не то, чтобы запугали и задавили, наоборот, все дышали свободно, в смысле отношений камере был полный порядок, просто взрослые отходили после следственных камер и суда, опоминались, подготавливая себя к новой жизни, определенной приговором, а малолеткам, казалось, все — нипочем. Не припомню, чтоб они говорили о сроках, кому сколько сидеть — они жили настоящим. Их непоседливая активность днем и ночью будоражила камеру. Из малолетних камер, известных своей жестокостью и ревнивым соблюдением всевозможных зэковских «понятий», они привнесли свое, хотя и наивное, но твердое представление о справедливости и дерзко стояли за нее. Они вели списки беспредельных камер и фамилий нагонявших там страху «королей», чтоб узнать, не пропустить их тут, в осужденке. Взрослых это устраивало, мы были благодарны нашим малолетним защитникам и оставалось удивляться только: куда исчезает решимость и почему слабеет стремление к справедливости с возрастом? Или это новое поколение растет?