Виновны в защите Родины, или Русский - Тимофей Круглов

Иванов дождался, пока я пробегу глазами статью, выхватил распечатку у меня из рук и бросил в камин, тут же объяснив свой импульсивный поступок:

— Весь мой пафос оказался бесполезным. Даже мой старый друг и коллега — редактор портала, на котором опубликована была статья, вынужден был вычеркнуть из текста конкретные ссылки на выступления видных чиновников МИДа, которые заранее предупреждали — нечего переселением даже начинать заниматься, ни под каким видом — низ-зя! Это к вопросу о моем трудоустройстве тут, в России, — добавил он мрачно. — Печатать кое-где печатают, правда, гонорары регулярно зажимают. Но это бы еще ничего. Как-нибудь проживем мы с Катей — нам много не надо. Но я действительно не хочу превращаться в микроскопического Солжени-цера в Вермонте-Вырице… Только начнешь задумываться о предложении поработать в каком-нибудь глянцевом журнале на хорошую ставку, как снова звонит какой-нибудь политический редактор и настойчиво требует «осветить» прибалтийскую тему. Мне бы насрать, да ведь знаю, если они начнут писать сами — они такое напишут, блин, из Москвы… Чертыхаюсь, связываюсь с людьми в Риге, в Таллине. Иногда даже сам еду туда… Трачу уйму времени, пишу материал, получаю за него гроши, а контракт тем временем опять ушел. А я хочу просто пить чай в редакции с коллегами, получать зарплату в бухгалтерии, скидываться на дни рождения, ездить в командировки, иметь запись в российской трудовой книжке и платить налоги в родной бюджет на медицину и ядерные боеголовки. Хочу жить как все люди. Я так соскучился по жизни и работе на свою страну, которая пока еще не состоит в НАТО. Я сумасшедший, да?

— Да! — честно ответил я соседу и раскланялся.

Не успев дойти до калитки, я резко развернулся и снова вбежал в дом Ивановых. Марта, гулявшая во дворе, для приличия рыкнула на меня, потом завиляла хвостом и проводила до дверей. Я не стал звонить, просто рванул всегда открытую дверь на себя и быстро прошел в кабинет Валерия Алексеевича мимо Катерины — жены его, изумленно посмотревший мне вслед. Иванов так и сидел у камина, только в темноте. Смотрел на огонь, курил и совершенно не удивился моему неожиданному возвращению.

Я без приглашения плюхнулся в мягкое кресло напротив и тут же выложил все, что давно накопилось у меня на сердце. Я сказал, что он не просто сумасшедший, что он просто псих. Что ему пора забыть навсегда Латвию и вообще все эти двадцать или тридцать миллионов русских, о которых он мне все уши уже прожужжал за эти два года. Я сказал, что нельзя жить в постоянной ненависти к тем, кто когда-то ошибся и принял за чистую монету идеалы демократии и свободы. Я сказал, что он не имеет никакого права возмущаться российской интеллигенцией, поддержавшей в свое время независимость всех советских республик. Я кричал, что он слишком молод для того, чтобы понять, в каком дерьме мы жили при совке. Я ругал Иванова русским фашистом и красно-коричневым эмигрантом, которому нечего делать в демократической России. Я вскочил на ноги и уже просто вопил ему в лицо, что именно из-за таких, как он, мы до сих пор не можем нагнать даже самую бедную страну Евросоюза!

— Это Румынию, что ли? — спокойно уточнил у меня Иванов и, попыхивая в темноте сигаретой, продолжал меня слушать, только теперь уже не один — вместе с Катей, прибежавший на мой крик, но теперь тоже спокойно стоящей в дверях и внимательно смотрящей на лицо Иванова, бесстрастное даже в отсветах яркого пламени гудящего ровно камина.

— Да хоть бы и Румынию! Вы, Валерий Алексеевич, нашу вырицкую грязь предпочли развитой и культурной европейской стране — вы курите по три пачки сигарет в день, вы не пьете водки, вы постоянно недовольны тем, что происходит в стране, — вам все мало — мало — мало! Вам мало Мюнхенской речи Путина, вам мало ограничения свободы слова, вам ни на минуту не стало жалко ни Политковской, ни Ходорковского! Вы жалеете Ульмана и других убийц в камуфляже, вы просто тащитесь от своего отмороженного Рижского ОМОНа, вы постоянно учите нас жить, как будто вы не такой же русский, как все мы, а минимум американский кризисный менеджер из Госдепа! Вы ненавидите телевизор, вы издеваетесь над современной российской литературой, вы в грош не ставите. — Тут я осекся, не найдя, что бы еще такое сказать.

— Ксюшу Собчак, наверное? — Иванов вдруг улыбнулся. — Да вы присядьте, Тимофей Иванович, в ногах правды нет!

— Вот-вот, а я вам чаю принесу, хотите? — ласково спросила меня Катя.

Я развернулся, хлопнул дверью и попытался уйти навсегда из этого сумасшедшего дома. Но не тут-то было! Марта — общая любимица Марта — встретила меня у калитки, распластавшись, как перед прыжком, на брусчатке и вытянув вперед огромную морду с презрительно ощеренными клыками. Она лишь раз глухо, предупреждающе заворчала, а я уже застыл на месте, не в силах сделать ни одного движения. К счастью, на крыльцо вышел Иванов и отозвал овчарку к себе. Марта пружиной вскочила, почти взлетела в воздух и побежала рысью к хозяину, одним неуловимым движением располосовав мне на бегу брючину, слава богу, не тронув самой ноги.

Глава 9

Я сдержал свое слово и больше никогда не переступал порога в этом доме.

Неслышно и бесснежно, темный и неласковый наступил Новый — 2008 год. Никто из моей большой семьи не смог приехать ко мне на праздники. В церковь на этот раз тоже пришлось идти одному. Сочельник порадовал яркими звездами, мерцавшими в разводах иссиня-черного неба, в просветах между быстро бежавшими над верхушками елей облаками. Но снега не было и на Рождество Христово.

Я постоял немного в переполненном народом бревенчатом — старинном — храме.

Грустно стало — невмочь. Тогда, пробравшись к выходу, я в лунном неверном свете прошел в часовню. Поклонился Серафиму Вырицкому Чудотворцу, припал на коленях к святым мощам и долго стоял так, перебирая жизнь, прося у старца вразумления и заступничества перед Господом, чтобы не оставлял меня на старости одного.

Наверняка в храме были сегодня Ивановы, да и Миша с Ларисой — тоже соседи.

Я постоял немного на улице, послушал пение, доносившееся из церкви, позавидовал жару многочисленных свечей, хорошо видных снаружи в цветных оконцах, и побрел домой.

На Крещенье грянули морозы, потом снова оттепель, незаметно промелькнул февраль, дотянул я и до Великого поста. Заброшенная рукопись пылилась на столе.

Я видел в окно, как играл Валерий Алексеевич с Мартой по утрам, бегая с ней наперегонки вокруг дома. Видел, как вечером Катя выводила волкодава на длинном поводке — прогуляться за пределами участка. Остальное время Марта бродила свободно. Точнее, не бродила бесцельно, а тщательно патрулировала довольно обширную территорию двора Ивановых, порыкивала грозно на проходивших мимо цыган и таджиков, строивших неподалеку коттедж очередному новому русскому. На меня Марта не обращала внимания, даже если я стоял у нашего общего забора. Сядет, посмотрит на меня безразлично, ощерит, пожевав черными губами, белые клыки, но ничего не скажет — поднимется и потрусит дальше.

Плевать мне было, конечно, на Политковскую и на свободу слова — уж кто, кто, а я-то прекрасно знал, как призрачна эта свобода. Да и вообще, на все мне было плевать, кроме того, что ни дети, ни братья не объявлялись у меня уже полгода. Позвонит кто-нибудь раз в месяц или поздравит с праздником открыткой по «мылу» — вот и все. Зато Иванов все чаще показывался в другом соседнем дворе — у фермера Миши. О чем они там разговаривать могли — понятия не имею. Миша был высок, худ и расписан от век до мизинцев ног татуировками, по молодости еще наколотыми на зоне. Занимался он торговлей молоком и мясом, сам держал скот, сам ездил в Псковскую губернию на ферму за свежей убоинкой, а потом вместе с молочными продуктами развозил по садоводствам или проверенным оптовым клиентам из числа новых русских, сразу покупавшим впрок по паре барашков, теленочку, забивавшим морозильные камеры в кухнях своих особняков домашней птицей. А еще у Миши своя лесопилочка маленькая была — пилил доски и брус — заказов в постоянно строящейся Вырице у него хватало.

Ивановы как-то сразу сошлись и со мной, и с Мишей, только если я зачастил на семейный огонек к Ивановым, то они, наоборот, у меня бывали редко, а вот к Силантьевым забегали каждый день хоть ненадолго — поговорить, чайку попить, решить немудреные хозяйственные вопросы, в чем работящий Миша всегда был Валерию Алексеевичу помощником. О чем могли они беседовать часами, что соединяло таких непохожих людей — непонятно. Я с Силантьевыми знаком был давно, но дружбы у нас, естественно, не сложилось. Да еще страшен был Миша на вид и суров — легенды про него по поселку ходили самые разные. На всякий случай я старался держаться от этого крестьянина с темным прошлым подальше. А теперь вот и с Ивановым разругался. Обидно мне стало, что вот приехал откуда ни возьмись человек, и живет себе как дома. И цыгане у него не воруют, и Миша к нему с уважением, и знакомствами Валерий Алексеевич быстро оброс в нашем немаленьком, прямо скажем, поселке. А я уж десяток лет живу тут как чужой.