Лабух - Иван Валерьевич Оченков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так что деньги текли, можно сказать рекой, причем сквозь пальцы. Копить их, было занятием совершенно бессмысленным. Цены росли так быстро, что никто даже не пытался писать ценники, ибо уже на следующий день нужны были новые. Только что введенные Советским правительством «червонцы» до наших краёв ещё не дошли, а потому самым надежным платежным средством оставалось золото. Вот только где же его взять?
Но, так или иначе, я немного приоделся. К костюму, полученному от Моти, добавился ещё один — ядовито-жёлтой расцветки в крупную клетку, прямо как у незабвенного Олега Попова. Шинель получилось поменять на вполне приличное и тёплое пальто. С доплатой, конечно. Доставшиеся мне после разгрома бандитов ботинки, стоят в углу. На сцене лучше смотрятся лаковые туфли со штиблетами, а на заснеженных улицах — войлочные бурки.
Теперь никто не называет меня солдатом или служивым. Молодой человек, господин артист, месье Северный, а ещё господин-товарищ-барин. Последнее универсальное обращение особенно любят беспризорники. С ними труднее всего.
Искренне сочувствую детям, потерявшим в горниле Гражданской войны родителей, но помочь ничем не могу. Разве что милостыней, но стоит один раз проявить эту слабость, вокруг тебя тут же начинают кружиться толпы попрошаек, и пока ты оделяешь одних, другие пытаются тайком залезть тебе в карман, или даже отрезать полу от пальто. А могут, кстати, и просто убить. Ни за что.
— Дяденька, подай на пропитание? — жалобно просит тощий мальчишка, в драной кацавейке и невообразимо больших ботах.
— Бог подаст, — отвечаю, стараясь обойти стороной неожиданно возникшее препятствие.
— А если не дашь, я на тебя тифозную вошь брошу! — непонятно чему радуясь, обещает будущий уголовник.
— Вот если бы с атипичной пневмонией или ковидом, — беззаботно отмахиваюсь я. — Тогда бы, конечно, а так…
— Чем? — во взгляде Гавроша появляется нечто вроде растерянности.
— Болезнь такая, хуже испанки!
— Врешь, морда буржуйская, хуже испанки ничего нет! — зло бубнит он мне в спину, но все-таки отстает.
Внутри «Ласточки» тепло. С кухни доносятся умопомрачительные ароматы, официанты и уборщики суетятся, наводя лоск. Мы же, то есть музыканты, готовимся к программе. Голос у Марии ещё не восстановился, но репетиций она старается не пропускать. Сережа и Изя заняли места у инструментов, а Владимир Порфирьевич явно только что махнул стакан горячительного и подкручивает усы.
Если честно, человек он довольно своеобразный. При разговорах, кстати и некстати, старается подчеркнуть, что служил в лейб-гусарах, хотя это по нынешним временам чревато. Выпивку любит самозабвенно, но себя при этом, что называется, не пропивает. Играет, к слову, хорошо, но без фантазии. Соло исполняет романсы, которые позже назовут «белогвардейскими», безотказно действующие на вдовушек из бывших, за чей счёт он обычно и живет. Выдоив одну, бросает и плавно перемещается к следующей. Мы с ним не враждуем, но и не приятельствуем. Всё-таки, он — белый, а я сами знаете…. Боец Первой конной!
С Серёгой и Изей, который, как ни странно, вовсе не еврей, а вовсе даже Изяслав, мы, напротив, быстро подружились. Ребята они славные, нос не задирают, а когда поняли, что с моей помощью могут расширить репертуар, мы стали совсем своими.
Единственная с кем у меня натянутые отношения, это Мария. «Задунайская» — это псевдоним. На самом деле она Куницына. Барышня сколь красивая, столь же и стервозная. На репетициях не вмешивается, но смотрит так, как будто именно я отравил Моцарта, а стоит мне взять в руки инструмент, корчит такую кислую физиономию, словно только что сгрызла целый лимон. Не тот, который деньги, а фрукт из семейства цитрусовых.
— Есть что-нибудь новенькое, маэстро? — подмигивает Сережка.
— Конечно, — бурчу ему в ответ. — Я же Йозеф Гайдн [1], чтобы писать вам каждый день по симфонии! Хотя…
— Что?
— Знаете, мне только что встретился беспризорник…
— Вот уж удивительная встреча! — не может удержаться от сарказма Маша.
Кажется, она не сипит. Значит, скоро вернется на сцену…
— Минуточку, — перебираю ещё толком не отошедшими от мороза пальцами струны.
— Ночь дождлива и туманна, и темно кругом,
Мальчик маленький стоит и мечтает об одном.
Он стоит к стене прижатый,
И на вид чуть-чуть горбатый,
И поёт на языке родном.
— Послушайте, а ведь это здорово! — подхватывает Изя и берется за смычок.
— Друзья, купите папиросы,
Подходи пехота и матросы,
Подходите, не жалейте,
Сироту, меня согрейте,
Посмотрите — ноги мои босы!
— Браво! — зааплодировала зашедшая к нам Корделия. — Коленька, милый, ты такой славный!
Вообще-то они с Машей вроде как подруги. Поговаривают, что даже учились в одной гимназии, но одна сумела удержаться на краю, а вторая нырнула с головой и похоже ничуть не жалеет об этом. Когда Задунайская потеряла голос, она сама попросила бывшую одноклассницу подыскать кого-нибудь ей на замену. Причем, лучше мужчину, потому как куплетистов много, а она такая одна… Во всяком случае, в Спасове.
Такое впечатление, что именно после этого они и поссорились. Трудно сказать почему. Возможно, Мария почувствовала во мне конкурента, или всё дело в ее склочном характере.
— Благодарю, мадемуазель, — изображаю лёгкий поклон в сторону почитательницы моего таланта.
— Когда же ты и для меня что-то сочинишь?
— А ближайшем будущем, или самую малость позже!
Вообще-то подходящая песня есть, про «институтку и дочь камергера», но я ведь не Владимир Порфирьевич, чтобы гусей почем зря дразнить. Там ведь потом — «эмигранты и свободный Париж»!
— Ах, ты всё обещаешь, да обещаешь, — немного жеманно вздохнула она.
— Увы, музе, как и сердцу, не прикажешь!
— Ты чего пришла? — строго спросила Маша.
— Дело у меня к ребятам.
— К ребятам?
— Ну, ты же не можешь петь?
Дело оказалось, в общем, довольно простым. Есть некие люди, которые хотят славно погулять, но при этом не слишком светиться. Поэтому изъявили желание пригласить господ музыкантов к себе. В загородный дом…
— Бандиты, что ли? — тут же сообразил я.
— Ну, зачем ты так, Коленька? — наморщила хорошенький носик Корделия. — Просто фартовые.
