Ночь без права сна - Златослава Каменкович

И снова в путь.

Но что случилось? Почему по всем дорогам снуют жандармы?

— Стой! Садись! Быстро! — приказывают конвоиры.

Арестанты опускаются на запыленную полынь. Жандармы останавливают проезжающую карету. Перепуганный кучер изо всей силы натянул поводья:

— Тпрр, бисова тварюка!

Длинноусый жандарм лихо спрыгнул с коня. Распахнув дверцу, грозно прокричал:

— Господа, проверка документов!

С наступлением темноты заключенные прибыли в винницкую пересыльную тюрьму. Здесь Ярослав Руденко узнал, почему на дорогах мечутся жандармы.

Две недели назад из киевской тюрьмы бежали политические заключенные. Они были арестованы за попытку поднять вооруженное восстание крестьян Чигиринского уезда. Их ждал суд и смертная казнь. Среди беглецов находился и сын деревенского священника Яков Стефанович.

В какие-нибудь восемь месяцев этот энергичный, умный и решительный человек сумел привлечь к борьбе не одну тысячу крестьян. Они ждали сигнала к восстанию. Крестьяне наивно верили, что сам бог исполнился состраданием к мукам и горю мужицкому и благословляет их на справедливое дело. Поэтому в церквях было полным-полно народу. Откуда им было знать, что еще с давних времен действует указ Петра I, который обязывает священников доносить властям о выявленных на исповеди «преднамеренных злодействах» против службы государевой или церкви? И священники поспешили донести властям о готовящемся восстании.

Начались обыски, аресты. Схваченных истязали, пороли розгами, томили без пищи и воды, но они молчали.

Полиция бесновалась. Уже было арестовано больше тысячи человек, а крестьянское движение, подобно горной реке после ливня, бурля, разливалось вокруг.

И все-таки нашелся предатель. Им оказался содержатель кабака. Через него и узнала жандармерия имена вожаков. Их схватили и заточили в киевскую тюрьму, под усиленную охрану. Но смельчаки не ждали покорно суда и казни. Они сбежали. Вот и охотятся сейчас жандармы за отважными чигиринцами и их предводителем.

Три недели спустя группа арестантов подошла в Одессе. И здесь тоже по всем дорогам рыскали своры жандармов. Значит, преследователям пока не удалось напасть на след беглецов.

Еще несколько дней — и неожиданно впереди засверкало море, залитое солнечным светом. Недалеко от берега чайки охотились за рыбой, то падая вниз, широко распластав белые крылья, то с ликующим криком взмывая вверх.

Проплыли две большие рыбачьи лодки.

И от свежести легкого морского бриза, шума набегающих волн, которые, ударяясь о прибрежные камни, рассыпаются высокими фонтанами брызг, перед глазами Ярослава Руденко ожили картины детства.

…Море ласково плещется у каменистого обрыва. На днище опрокинутой лодки сидят с удочками трое мальчуганов.

— Сла-а-а-вик! — откуда-то сверху доносится тревожный женский голос.

— Это опять попадья. Она нам всю рыбу распугает, — угрюмо роняет взъерошенный, вечно сопливый Тишка, сын дьяка Лаврентия. — И чего она, Славка, так боится, когда ты на море?

Славик не любит, когда неряшливый Тишка называет его маму «попадья». Попадья толстая, курносая, и глаза у нее белесые, как у совы. Это жена батюшки Феофана, который живет в Феодосии. Славик ходил к ним с папой…

— Христом богом молю, сыночек, не бегай к воде. — Тоненькая, совсем как девочка, только что в длинном платье, мама чуть не плачет.

— Не бойся, мама, я не утону, я умею плавать.

Вот умытый, причесанный, в чистеньком отглаженном костюмчике, Славик идет с мамой в церковь. Он горд, что его маму так уважают: все люди с ней здороваются, и по их ласковым взглядам он понимает, что они любят его тоже.

Нет, Славик не все понимает, о чем говорят с мамой рыбачки, но ясно одно: говорят они о священнике, значит, об отце.

Отец… Он запомнился большим, русоволосым, с бородой и усами. В его живых карих глазах часто вспыхивали искры сдерживаемого смеха. Устремив на человека свой добрый взгляд, проникавший, казалось, в самую глубину души, он умел успокоить, обнадежить.

После смерти матери отец замкнулся в себе, и Славик обрел неограниченную свободу.

Спозаранку, наскоро позавтракав и схватив кусок хлеба, он убегал к рыбакам, где пропадал весь день. Как все мальчишки, участвовал в уличных баталиях, в горячке боя кидался камнями, не давал спуску обидчикам. Одним словом, умел постоять за себя.

И каждый день наблюдал горе рыбацкое, которому, подобно морю, казалось, конца нет.

Как-то вечером, играя с товарищами в прятки, Славик вбежал во двор и присел под стенкой у открытого окна мазанки. И тут он услышал, как кто-то в комнате сказал:

— А ваш поп, если хотите знать, опаснее пристава!

По низкому густому голосу Славик узнал дядьку Савельича.

— Ты уж не бери греха на душу, Савельич. Истинный хрест, наш священник — добрейший человек. В эпидемию скольких людей от смерти спас, а его жена жизни своей не пожалела.

— Да?

— Таких людей поискать надо.

О, как мальчик был благодарен, что рыбаки не давали его отца в обиду.

— Уши вянут вас слушать! — усмехнулся Савельич. — Что господин Любенко, скупая у вас оптом рыбу, держит вас за горло, вы знаете. Что он нажил миллион на вашем горбу — вы тоже знаете. Что пристав, прохвост и взяточник, всегда держит сторону любенков, вы тоже понимаете. А вот что поп разжимает ваши кулаки, которыми надо стукнуть по любенкам, этого вы не понимаете. «Все люди братья»? Но почему вы — нищие и обездоленные, ваши дети ходят босыми и оборванными? Почему вы живете в таких халупах? А ваши «братья» любенки живут в роскошных дворцах. Их дети учатся в гимназиях. Где тут правда вашего попа?

Потрясенный открытием, Славик сидел под окном будто пригвожденный. Его отец приносит беднякам зло!..

Славик бежал домой, захлебываясь слезами. Но, увидев сгорбленную спину отца, мальчик украдкой вытер кулаком жгучие слезы. Впервые его сердце не открылось перед отцом…

Как бы прогоняя нахлынувшие воспоминания, Ярослав провел рукой по лбу.

«Свидетели» всегда наготове

Арестантов пригнали в Одессу.

У ворот тюрьмы, где, несмотря на строжайший запрет, толпилось сердобольное простонародье, какая-то бедно одетая старушка, видно из последнего, протянула Руденко вместе с дешевым калачиком гривенник: «На баньку, родимый…»

Застигнутый врасплох этой добротой, он пришел в замешательство.

— Примите, — шепнул товарищ по этапу, бывший учитель. Он едва стоял на ногах, его мучила лихорадка. Учитель бы отстал, упал, если бы всю дорогу его не поддерживал Руденко.

Ярослав бережно взял гостинец, затем наклонился и по-сыновьи почтительно поцеловал седую голову старушки.

— Язва, мор, чума! — завопил нагрянувший Семиглавый Змей. — Пошла вон, бабка! — и отшвырнул старую женщину в толпу.

Семиглавый Змей отсчитал сотню арестантов, в которую попали Руденко и учитель. Их загнали во двор. Здесь уже чернела гора железа от предыдущей сотни арестантов, с которых сняли кандалы.

После тщательного обыска Руденко толкнули к кузнецу. Тот лихо сбил на кандалах клепки и — о блаженство! Ярослав избавился от четырнадцати фунтов цепей, которые месяцами носил на себе днем и ночью…

Тот, у кого нашелся гривенный, покупает мочалку, осьмушку мыла и — «марш в баню!»

Уж и полдень минул. Опустела баня. Арестантов развели по камерам, а Руденко пятый час стоит в предбаннике в чем мать родила. Ноги подкашиваются, его то знобит и тело покрывается гусиной кожей, то бросает в жар от вскипающей ярости, которую не выплеснешь в эти гнусные рожи! Они только и ждут повода…

Стражники уселись на лавке перед Руденко, дымят махоркой, хихикают, тюкают. Ярослав догадывается: это подленькая месть Семиглавого Змея.

Наконец появляется громила с прокуренными темно-рыжими усиками. Негодующе подбоченясь, он нарочито сердито рявкает на зубоскалок. Тогда одни из них, этакий пышущий здоровьем жеребец, давясь от смеха, наклоняется, достает из-под лавки охапку полосатого арестантского рубища, деревянные колодки и бросает под ноги Руденко.

— А прическу на фасон «нигилист», — наглая ухмылка усача, — только по особому заказу. Эй, цирюльник, ты уже есть?

Из-за дощатой перегородки кто-то громко откликнулся.

— Обработай политического! — и к Руденко: — Марш, вон она дверь…

Цирюльня — сумрачный закоулок с одним зарешеченным окном. Цирюльник из воров, направляя бритву, как собака над костью, тихо прорычал:

— Часы есть?

— Ни часов, ни кошелька, — проговорил Руденко, устало опускаясь на табурет.

— Мария — грешница и пресвятая дева! — присвистнул вор, приближаясь с бритвой в руке. — А разве ты не из господ?

— Физиономист… На руки всегда смотри. Тут вся биография рабочего человека. Я типографский…

— Господ всеми фибрами не перевариваю! — худощавое бесцветное лицо вора искривилось в злой гримасе. — Вчера ведут меня назад в камеру, вдруг… О, Мария — грешница и пресвятая дева! Навстречу сам Цезарь со свитой! Вот по ком веревка давно плачет. Идут, нашего брата-вора не здравствуют. Цезарь — он из дворян. Ему тут кофе по-турецки сегодня подавали. Камера ему и свите отдельная… Ему прокурор-судья, что друг-брат, небось, вместе кофе по-турецки с коньячком лакают, бисквитами закусывают. Этот вдоль по каторге не загремит… Живет, как граф! Особняк с парком… Балы задает, карета, лакеи из тех, что с кастетами ходят…