Меня зовут Люси Бартон - Элизабет Страут

И еще мне запомнилось, что его заинтересовало то, что он видел на фестивале. Это заинтересовало его. Что он думал об индейцах, которые танцевали?

Когда в городе начали зажигаться огни, я вдруг спросила:

– Мама, ты меня любишь?

Моя мать покачала головой, глядя на огни.

– Уизл, прекрати.

– Ну же, мама, скажи мне. – Я рассмеялась, и она тоже начала смеяться.

– Уизл, ради бога.

Я села и захлопала в ладоши, как ребенок.

– Мама! Ты меня любишь, ты меня любишь, ты меня любишь?

Она махнула на меня рукой, не отрывая взгляда от окна.

– Глупая девчонка, – сказала она, покачав головой. – Ты глупая, глупая девчонка.

Я опустилась на подушки и закрыла глаза.

– Мама, у меня закрыты глаза.

– Люси, немедленно прекрати. – Я услышала смех в ее голосе.

– Ну же, мама. У меня закрыты глаза.

Последовала пауза. Я была счастлива.

– Мама? – сказала я.

– Когда твои глаза закрыты, – сказала она.

– Ты любишь меня, когда мои глаза закрыты?

– Когда твои глаза закрыты, – сказала она. И мы прекратили эту игру, но я была счастлива…

Если в вашем рассказе есть слабое место, сказала Сара Пейн, идите вперед, возьмите рассказ в зубы и идите вперед, пока читатель не заметил. Она сказала это во время того семинара, когда ее лицо осунулось от усталости. Люди могут не понять, что моя мать никогда не могла выговорить слова: «Я люблю тебя». Да, я чувствую, что это может быть непонятно.

На следующий день, в понедельник, Печенье сказала, что мне нужно сделать еще один рентгеновский снимок. Это будет просто, заверила она, они сделают все быстро. Через час я уже снова была в палате. Мама помахала мне, а я ей – как только вернулась в постель.

– Просто пальчики оближешь, – сказала я.

– Ты храбрая девочка, Уизл. – Она взглянула в окно, и я тоже туда посмотрела.

Вероятно, мы говорили что-то еще, я уверена, что говорили. Но потом торопливой походкой вошел мой доктор и сказал:

– Наверно, нам придется взять вас в операционную. Мне не нравится то, что я увидел.

– Я не могу, – возразила я, садясь в кровати. – Я умру, если мне будут делать операцию. Посмотрите, какой тощей я стала!

Мой доктор ответил:

– За исключением того, что вас тошнит, вы здоровы, и вы молоды.

Моя мать поднялась.

– Мне пора возвращаться домой, – заявила она.

– Мамочка, нет, ну пожалуйста! – воскликнула я.

– Нет, я пробыла здесь достаточно долго, и мне пора домой.

У доктора не нашлось ответа на заявление моей матери. Помню только, что он был исполнен решимости сделать еще один тест, чтобы определить, нужна ли мне операция. И пока я оставалась в больнице еще почти пять недель, он ни разу не спросил меня о моей матери. Не осведомился, скучаю ли я по ней, ни разу не сказал, что было приятно видеть ее здесь – вообще ни разу не упомянул о ней. И поэтому я не сказала этому доброму доктору, что ужасно по ней скучаю и что ее приезд был – я не могла выразить, чем он был для меня. И я так ничего и не сказала о ней.

Итак, моя мать отбыла в тот день. Она волновалась насчет того, как ей поймать такси. Я попросила одну из медсестер помочь ей, однако я знала, что, как только мама доберется до Пятой авеню, ей не сможет помочь ни одна медсестра. В моей палате уже появились два санитара с каталкой. Я наставляла маму, что она должна поднять руку и сказать: «Ла Гуардиа». Но я видела, что она в ужасе, и я тоже была в ужасе. Понятия не имею, поцеловала ли она меня на прощанье – вряд ли она это сделала. Не помню, чтобы моя мать когда-нибудь меня целовала. Впрочем, возможно, она меня поцеловала; возможно, я ошибаюсь.

Я уже говорила, что в то время, о котором я пишу, СПИД наводил ужас. Он по-прежнему ужасен, но теперь люди к нему привыкли. И это нехорошо. Но когда я лежала в больнице, эта болезнь была в новинку, и никто не понимал, что тут нужна деликатность. Поэтому на дверь больничной палаты, в которой находился больной СПИДом, наклеивали желтый стикер. Я до сих пор их помню, эти желтые стикеры с черными полосками. Когда спустя какое-то время мы с Уильямом поехали в Германию, мне вспомнились желтые стикеры в больнице. На них не было написано: «ACHTUNG!»[24], но от этого было не легче. И я подумала о желтых звездах, которые заставляли носить евреев нацисты.

Мать уехала так поспешно и меня увезли на каталке так быстро, что, когда меня выкатили из большого лифта и оставили у стены в коридоре другого этажа, я удивилась – почему меня бросили там надолго? Но дальше произошло следующее. Меня оставили там, откуда была видна палата с ужасным желтым стикером на двери. Дверь была приоткрыта, и я увидела мужчину с темными глазами и темными волосами, который, как мне казалось, не сводил с меня глаз. У меня возникло ужасное чувство, что он умирает, и я знала, что больные СПИДом умирают ужасной смертью. Он должен был знать, что они бы не оставили вот так пациента в коридоре, если бы у него был СПИД. Я чувствовала, что этот человек о чем-то молит меня взглядом. Я пыталась отвести глаза, не вторгаться в его личное пространство – но каждый раз, как я снова смотрела на него, его взгляд был по-прежнему прикован ко мне. Иногда я все еще думаю об этих темных глазах человека, лежавшего на той койке, которые смотрели на меня с отчаянием и мольбой. С тех пор мне приходилось бывать у постели умирающих – это естественно, ведь мы становимся старше. Я видела, как в их глазах гаснет последний свет. Тот человек некоторым образом помог мне тогда. Его глаза говорили: «Я ни за что не отведу взгляд». И я боялась его, боялась смерти, боялась, что мать покинет меня. А он ни разу не отвел глаза.

Мне не сделали операцию. Мой доктор снова извинился за то, что напугал меня, но я только покачала головой, как бы давая ему понять, что я знаю: он любит меня по-своему и всего-навсего старался спасти. Каждую пятницу он говорил слова, которые как-то раз процитировала мать: «Желаю хорошо провести уик-энд, по возможности». И каждую субботу и каждое воскресенье он появлялся и говорил, что ему нужно было проверить одного пациента и поэтому он заодно заглянул и ко мне. Он не пришел только в День отца[25]. Я так ревновала его к детям! День отца! Конечно, я никогда не встречала его детей. Я слышала, что его сын стал доктором. Несколько лет спустя, когда я была у него в офисе, зашла речь о том, как меня беспокоит, что у одной из моих девочек мало друзей, и он дал мне дельный совет. Он привел в пример одну свою дочь, у которой теперь больше друзей, чем у остальных его детей. Позже так произошло и с моей дочерью, о которой я беспокоилась. Когда у меня возникли проблемы с браком и я кратко упомянула об этом, добрый доктор испугался за меня. Я помню, что заметила это и что он не мог дать мне совет. Но в те давние девять недель, весной и летом (девять недель минус один день, День отца), этот человек, этот красивый доктор-отец, заходил ко мне каждый день, иногда дважды в день. Когда я покинула больницу и пришел счет, оказалось, что он взял с меня плату всего за пять визитов в больнице. Мне хочется написать здесь и об этом тоже.

Я беспокоилась о матери. Она не позвонила мне, чтобы сообщить, что добралась до дома, а с телефона у кровати я могла делать только местные звонки. Или же можно было заказать междугородный разговор за счет вызываемого лица – а это означало, что кто бы ни подошел к телефону в доме моего детства, его спросят, согласен ли он оплатить разговор. Телефонистка спросит: «Вы оплатите разговор с Люси Бартон?» Однажды я позвонила им таким образом – я была тогда беременна вторым ребенком, и мы с Уильямом поссорились, не помню, из-за чего. Но я соскучилась по маме, соскучилась по отцу, вдруг ощутила, что скучаю по тому большому дереву в кукурузном поле моей юности. Я так ужасно соскучилась, что затолкала коляску с Крисси в телефонную будку возле Вашингтон-сквер и позвонила своим родителям домой. К телефону подошла мама, и телефонистка сказала, что на линии Люси Бартон, которая звонит из Нью-Йорка. Она спросила, согласна ли моя мать оплатить счет за разговор. И та ответила: «Нет. Скажите этой девушке, что теперь у нее есть деньги и она может сама за себя заплатить». Я повесила трубку, прежде чем телефонистка успела повторить мне слова мамы. Поэтому в тот вечер в больнице я не стала звонить родителям, чтобы узнать, добралась ли мама домой. Но Уильям по моей просьбе позвонил им из нашей квартиры в Виллидже и сообщил мне, что она благополучно прибыла домой.

– Она сказала что-нибудь еще? – спросила я. Мне было ужасно грустно. Мне действительно было грустно, как ребенку, – а дети могут очень сильно грустить.

– О, Пуговка, – ответил мой муж. – Нет, Пуговка.

На следующей неделе меня навестила подруга Молла. Усевшись у изголовья моей кровати, она сказала: «Как хорошо, что рядом с тобой была твоя мама». И я ответила: «Да». А она сказала, что ужасно ненавидит свою мать, и повторила всю историю, как будто не рассказывала мне ее прежде – о том, как ненавидит свою мать. Когда у нее родились дети, ей пришлось обратиться к психиатру, потому что она грустила из-за всего, что недодала ей мать. Молла рассказала мне все это в тот день, и, записывая это сейчас, я думаю о том, что сказала Сара Пейн на семинаре в Аризоне. «У вас будет всего одна история, – сказала она. – Вы будете писать вашу единственную историю много раз, по-разному. Никогда не беспокойтесь об истории. Она у вас всего одна».