Заботы пятьдесят третьего года - Анатолий Степанов

- Я из милиции, - повторил Казарян. - А милиционеры любят при разговоре в глаза глядеть, а не через дверь перебрехиваться. - Казарян огляделся. - Курите? Значит, и мне закурить можно?

- Кури, - равнодушно разрешила дама с папироской.

- Тогда я сяду. - Казарян сел, а Евдокия Григорьевна не садилась: стояла и смотрела, как он закуривает.

- Играешься, милиционер. - И догадалась - почему: - Молодой еще, не надоело.

Тут нахрап не пройдет. Казарян затянулся "Примой" и спросил очень просто:

- Я так думаю, вы по мокрому делу проходить не хотите?

- Давишь? Не так, так этак. Что нужно-то?

- Нужно-то? Нужно местонахождение Николая Самсонова, у которого вы почтовый ящик.

- Доказать это можешь?

- Шутя-играя.

- Мальчонку, значит, прихватил, - без труда сообразила Евдокия Григорьевна. - Если Колька на убийство пошел, сдам я тебе его, милиционер.

- Зовите меня проще. К примеру - Роман Суренович. Когда Самсонов вас навещает?

- Через два дня на третий. Был вчера, но вчера почты ему не было.

- Это я знаю. Бывает днем, вечером?

- Днем я работаю. Вечером. Часов в восемь-девять. Как же этот дурак в такое дело влез?

- Как дураки влезают - по глупости. Маловероятно, но, может быть, знаете: где его хата сейчас?

- Не знаю. Господи, какой идиот! - Она села наконец, от окурка прикурила целую папиросу.

- Я понимаю, всякое бывает. С уголовниками - ладно, но связаться с уголовником-дегенератом!.. Как вы могли, умная женщина?

- Племянник. Сын сестры моей несчастной.

- Вы не будете возражать, если послезавтра придут сюда два молодых человека и вместе с вами подождут вашего племянника?

- Не буду.

- Тогда я пойду. Извините за беспокойство, Евдокия Григорьевна. Казарян встал. Встала и Евдокия Григорьевна. - Нескромный вопрос: судя по ясности мышления и жесткости решений, вы - медицинский работник?

- Хирургическая сестра, - ответила Евдокия Григорьевна, и они улыбнулись друг другу.

Сергей Ларионов пил пиво в пивном зале номер три. Во втором его отсеке, который отделяли от первого три ступеньки вниз, он пил уже третью кружку, потому что шел уже второй час его пребывания здесь. Ждал. А ждать в пивном зале необременительно: тяни потихоньку пиво, хрусти раками и разглядывай публику.

Он пришел. Он пришел и остановился на первой ступеньке, оглядывая зал и выбирая место. За ним остановился услужливый официант с тремя полными кружками пива в правой руке и тарелкой раков в левой. Куда же ему сесть?.. Сиреневые брючки, светло-серый буклевый пиджак, ярко-красные башмаки на толстом, причудливо изрезанном каучуке. К стилягам? Падающая походка на расслабленных ногах, окурок, неизвестно как державшийся на губе, локти, прижатые к торсу, руки, готовые на все... К уголовникам?.. Мечтательный взгляд поверх голов, в суть мироздания, в никуда. К поэтам?

Ларионов усмехнулся, встал, оставив на мраморе червонец и, не заметив карточного каталу Вадика Гладышева по кличке Клок, направился к выходу.

В кинотеатре "Новости дня", на непрерывке, целыми днями хоронили Иосифа Виссарионовича. Человек десять-пятнадцать из зала наблюдали, как это делали миллионы.

Ларионов сел с краешка второго ряда и стал смотреть на с трудом сдерживающего слезы, слегка заикающегося Вячеслава Михайловича Молотова, произносившего речь.

Клок явился, когда Сталина хоронили в третий раз. Он комфортно уселся в первом ряду, посмотрел-посмотрел кино и вышел боковым выходом. Вышел и Ларионов.

Походили переулочками, выбирая место. Клок впереди, Ларионов сзади. Не доходя Патриарших, Клок нашел подходящий дворик.

Серело - начинался вечер. В оконцах загорались электрические лампочки. Уселись на низенькой старушечьей скамеечке, запахнули пальтуганы, подняли воротники - сыро, знобко. Не здравствуй, не прощай, словно в продолжение долгого разговора, Клок начал:

- Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в "Советский" заскочил погреться. Вошли в зал - аж страшно стало, мы - единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады - лабухи кружком. И все молчат.

Заказали мы парочку "Двина", икры, стерлядки заливной - будто в пост. Понтель нас быстренько обслужил - и опять к стенке, горевать. Выпили по первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из оркестра, поднесли. Выпил он, закусывать не стал. И к своим удалился, для дальнейших переживаний.

- К чему это ты мне, Вадик, рассказываешь? - поинтересовался Ларионов.

- Сажать теперь будут по-старому или по-новому?

- По УПК, Вадик, опять же по УПК.

- По-старому, значит. - И без перехода. - Зачем понадобился?

- О правиле в последнее время не слыхал? - очень просто спросил Ларионов.

- Ну Алексеевич, ты даешь! - восхитился Вадик.

- Я не даю, я спрашиваю.

- А я не отвечаю.

- Зря.

- Алексеевич, не дави, - попросил Вадик.

- Выхода нет.

Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные башмаки. Наконец оторвал взор от ярко-красного чуда.

- Я тебе, Алексеевич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в ключе несу. А сегодня - один сказ. Я хевру сдавать не буду.

- Ты ее уже сдал, Вадик.

- Вам виднее, - перешел на официальное "вы" Вадик.

- Хевра-то, по меховому делу?

- По меховому или еще по какому, мне что за дело. Знаю, собиралось правило, и все.

- Правило это убийство определило, Вадик.

- Поэтому я и кончик тебе дал.

- Кончик ты мне дал не потому, - грубо возразил Ларионов. - Кончик ты мне дал, потому что ты у меня на крючке. И не забывай об этом.

- У тебя забудешь! - в злобном восхищении отметил Вадик.

А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо жили в одном доме. Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.

Константин был занят серьезным делом: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.

- Ты что птицу портишь? - от порога удивился Смирнов.

- Да он уже порченый, - с досадой пояснил Константин. - Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера он сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь - с посадкой!

- За это ты его теперь из рук кормишь?

- Умные люди посоветовали напоить его, заразу, вусмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает? А мы людей корим за то, что выпивают.

Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой. Пропойца-одиночка.

- Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.

- Пусть нажрется как следует.

Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Стоявшая в углу двора голубятня была гордостью Малокоптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом - голубиным солярием - была вторым домом Константина. Константин зажег свет (и электричество сюда было проведено), поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Сонные сородичи лениво и сердито заворковали. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.

- Все, отрубился, - сообщил Константин и спустился вниз, к Александру.

Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.

- Нам бы с тобой, как почтарю, малость хватить, да старое время вспомнить, поговорить по душам, - вздохнул Константин.

- А что мешает? - поинтересовался Александр.

- Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь.

- Это ничему не мешает, Костя.

- Мешает, мешает. Когда ты вот так меня навещаешь, я сразу щипачом себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.

Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, а все помнил, все опасался и все не считал себя полноправным.

- Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента и видишь.

- Но пришел-то из-за Леньки Жбана?

- Из-за него.

- Жалко мне его, Саня, коллеги, как говорится, были. И черт его дернул, в это меховое дело влезть!

- Считаешь, подельщики его порешили?

- Больше некому. Кодла больно противная у них была, всякой твари по паре.

- Про правило ничего не слыхал?

- Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.

- Про остаток откуда знаешь?

- Я на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его наверняка самый глупый. Дурачок подставленный.

- Кем? Столбом?

- Вряд ли. Столб на дне. И показываться не будет.

- Тогда Цыган. Больше некому.

- Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.

- Тогда кто же?

- Хрен его знает.

- Да, дела, - подвел черту Александр. Помолчали.

- Не помог? - жалостно спросил Константин.