Еврейский взгляд на русский вопрос - Авигдор Эскин

Будучи в России долгое время пассивным и притесняемым меньшинством, евреи никак не могли стать во главе общероссийской смуты, но нашлось активное меньшинство присоединившихся к ней через приобщение к русской культуре. Мы понимаем, что их приобщение к русскому слову происходило не через труды славянофилов. Тем не менее, мы вправе требовать от любого исследователя русско-еврейского революционного грехопадения озадачиться вопросом: что есть в русской культуре, толкающее интеллигенцию к сопротивлению всем основам самодержавия, народности и веры?

А теперь читатель схватит меня за бороду: как мог один и тот же человек отличиться пониманием библейского смысла побед Израиля и промахнуться в самих азах поднятой им темы русско-еврейского симбиоза? Умом не понять. Простого ума не хватит и на феномен Розанова, поддержавшего кровавый навет на Бейлиса, а потом восхвалившего Израиль так, как никто из мне известных. Мало кому дано было так понять Израиль, как Сергию Булгакову и Бердяеву: благожелательно, но беспристрастно и целостно.

Можно сказать о Солженицыне, что, ослепленный изначально страстью неприязни к евреям, он сумел ее в значительной степени побороть в поисках правды. Это и есть путь от первой книги ко второй. Верный собственным требованиям к себе и к своему народу, он пришел к нам с добрыми намерениями в книге «Двести лет вместе». Его оценки совместной действительности оказались куда более истинными, чем у его злопыхателей – наших обрусевших. Но и он, увы, не узрел и не понял главного. Поэтому не удалась его миссия призвать оба народа поразмыслить о прошлом и покаяться в совместном грехопадении. Он мог бы помочь еврейским почвенникам найти общий язык с русскими почвенниками. Жаль, что этот диалог будущего состоится без него.

Глава 5

К России с Бродским

Многие ценители творчества Бродского начинали свой путь к его поэзии через песни на его стихи Александра Мирзаяна. Многим трудновато оставаться сразу с Бродским наедине. Но как услышат слова Мирзаяна о том, что в русской поэзии первые два места принадлежат Пушкину и Бродскому, то уже не смогут не вслушаться сызнова в гармонии и созвучия ленинградского метеора. А есть и такие, кто потянулся к Бродскому вследствие прочтения критики Солженицына в его адрес. Этот русский богатырь умел довести полемику до нестерпимого накала и в своих спорах с Бродским, Галичем и прочими «антиклимпетровичами».

В первом же абзаце читаем у Солженицына: «Но вот, когда читаешь весь том подряд, то, начиная от середины, возникает как бы знание наперёд всех приёмов и всего скептико-иронического и эпатирующего тона. Иронией – всё просочено и переполнено. Юмор? Если и просквознёт изредка, то не вырываясь из жёсткой усмешки». Вслед за сим идут рассуждения об иронии как о проявлении западного стиля с начала минувшего века. Это странное начало вселяет сомнения в том, что Солженицын читал Бродского. В своём критическом эссе он местами признает за Бродским литературные удачи и человеческую искренность, но представляет все это мимолетным фрагментом в общем потоке иронии и эпатажа.

Кстати, ирония. Игорь Ефимов удачно подметил: «Нет, не от западных интеллектуалов затекала она к нам, а прямиком из самых главных русских книжек – из томиков Пушкина. Каждый глоток пушкинской иронии был в юности – как глоток кислорода. Ибо полное отсутствие иронии было главным свойством тех, кто распоряжался нашей жизнью, а потому любой проблеск её ощущался как знак душевного освобождения. Пушкинский Моцарт может сказать о себе «Но божество моё проголодалось», а Сальери не может – и за эту-то легкость, а вернее летучесть души, и сердится на него. В доказательство «безысходной замкнутости Бродского в себе» Солженицын приводит строчки «кого ж мы любим, / как не себя?» Но ведь это чуть ли не прямой парафраз грустно-ироничного пушкинского «Кого ж любить? Кому же верить? Кто не изменит нам один?..», кончающегося: «Любите самого себя, достопочтенный мой читатель. Предмет достойный – ничего любезней, верно, нет его». Ирония Бродского – сродни иронии Пушкина, Гёте, Шекспира. Томас Манн называл такую иронию эпической и писал, что ей вовсе не сопутствует «холодность и равнодушие, насмешка и издевка. Эпическая ирония – это скорее ирония сердца, ирония, исполненная любви; это величие, питающее нежность к малому».

Признаю, что самому мне куда больше по душе солженицынская неулыбчивость, нежели набоковская ирония. Но при чем тут Бродский? Утонченность восприятия мирских явлений и некоторая сюрреалистическая кинематографичность – это еще не насмешка Феллини и вовсе не безудержный цинизм Пушкина. У Бродского мы обнаруживаем умение превозмочь и передавить боль. Иначе человеку с развитым чувством сострадания не вынести бы жизни с такими вихревыми закрутями.

Вслед за осуждением иронии Бродского Солженицын принимается за поэта уже без перчаток: «Едче всего изъязвить таким подходом любовную ткань. Вот берётся Бродский за сюжет Марии Стюарт, столь романтически воспетый многими, и великими, поэтами. Но романтика для него дурной тон, а проявить лиричность – и вовсе недопустимо. И он – резкими сдёргами профанирует сюжет (заодно – и саму сонетную форму), снижается до глумления: «кому дала ты или не дала», «для современников была ты блядь», и даже к её статуе в Люксембургском саду: «пусть ног тебе не вскидывать в зенит». Ещё и диссонансами языковыми: «сюды», «топ-топ на эшафот», «вдарить», «вчерась», «атас!», «и обратиться не к кому с „иди на”», – и это чередуется со светскими реверансами – какое-то мелкое петушинство. И весь цикл (оттенённый признанием, что именно Мария Стюарт его, мальца, «с экрана обучала чувствам нежным») написан словно лишь для того, чтобы поразить мрачно-насмешливой дерзостью».

Не знаю, зачем Бродскому понадобилось низвергать с пьедестала романтической сакральности Марию Стюарт. Придется также согласиться с Солженицыным, что использование низменной лексики не делает чести и великому поэту.

Но стоп! Ведь существует же такая традиция глумления в русской классической литературе – или это Бродский придумал ее? Припомним любимые с детства слова классика:

Я помню чудное мгновенье:Передо мной явилась ты,Как мимолетное виденье,Как гений чистой красоты…

И вот текст письма Пушкина его другу Соболевскому от второй половины февраля 1928 года: «Безалаберный! Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о M-me Kern, которую с помощию божией я на днях уеб…л». Такой вот комментарий к собственному стихотворению. Это ли не глумление?

Надо добавить, что у Пушкина нарыли стихов на две книги, которые могли бы занять достойное место на стенках любого сортира на автовокзале. Вот как описывает это С. Т. Аксаков (письмо к Шевыреву, 26 марта 1829 года): «С неделю тому назад завтракал я с Пушкиным, Мицкевичем и другими у Мих. Петровича (Погодина). Первый держал себя ужасно гадко, отвратительно; второй – прекрасно. Посудите, каковы были разговоры, что второй два раза принужден был сказать: «гг., порядочные люди и наедине и сами с собою не говорят о таких вещах».

Не стоило бы приводить примеров «глумления», не будь воли Солженицына начать разбор Бродского с сумрачного поиска срамного в его произведениях. Писатель не просто упомянул наличие непотребства в стихах поэта, но с этого начал свое эссе. Здорово надо было потрудиться над стихами Бродского, чтобы извлечь из них едва ли не единственное матерное слово. Как ложка дегтя в бочке меда, да? А теперь вообразим себе, как бы такой Мерой Суда прошелся Солженицын по Пушкину… Он ведь писал о нем. И о Есенине писал классик. Как возмущался, надо полагать, похабным и скверным в творчестве гения из деревни Константиново!.. Ведь тот тоже писал вирши в духе тех, что читаем в общественных уборных. И вновь подчеркнем: берем пример с оценщика Бродского, а то бы и в голову не пришло копаться в грязных страницах Пушкина и Есенина.

Когда Андрей Синявский позволил себе опубликовать запанибратские «прогулки с Пушкиным», Солженицын ответил памфлетом «Колеблет твой треножник». Автор прогулок был назван «червогрызом». Однако Синявский критиковал Пушкина в щадящем режиме, если сравнивать с разбором-разгромом Бродского пером Солженицына. Поэт Пушкин выводится Солженицыным как глубоко верующий человек, наделенный мудростью и чуть ли не пророчеством.

Солженицын опирается на несколько пушкинских оборотов, как то «Веленью Божьему, о Муза, будь послушна». Не заметив даже, что упоминание единого Творца смежно с упоминанием греческой музы. В обоих случаях – дань духу времени. Сам Пушкин был атеистом, и православную риторику использовал наряду с языческой в художественных целях. А упоминание всуе Высшей силы корифей счел возможным и применительно к тому, что именно сделал он с г-жой Керн. Свое мировоззрение поэт выразил ярко и красиво в стихотворении «Безверие»: