Еврейский взгляд на русский вопрос - Авигдор Эскин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Солженицына читаем: «В общей сродности с народной основой и его христианская вера. Она выражается в форме народного благочестия, которое он естественно перенимает из народной стихии… Вера его высится в необходимом, и объясняющем, единстве с общим примирённым мирочувствием… Для России Пушкин – непререкаемый духовный авторитет, в нынешнем одичании так способный помочь нам уберечь наше насущное, противостоять фальшивому».
Явный перегиб у Солженицына, осознанный и ведущий к фальши. Если основывать утверждение о религиозности Пушкина на нескольких языковых оборотах, то так можно прибегнуть и к его письму Собольскому, чтобы обосновать другой посыл. Пушкин был атеистом и масоном.
Красивые слова Солженицына о Пушкине: «Все сказать, все показываемое видеть, осветляя его. Всем событиям, лицам и чувствам, и особенно боли, скорби, сообщая и свет внутренний, и свет осеняющий, – и читатель возвышается до ощущения того, что глубже и выше этих событий, этих лиц, этих чувств». Можно опереться на них, чтобы прибавить к фундаментальному разбору идеи литературы мессианское пожелание освятить в мире то, что было досель обыденным и будничным. Ведь именно сакрализация бренного могла быть уделом художественной литературы. В нем намек на те дни, когда бренное взнесется до сегодняшнего сакрального, а ныне святое подымется до святого святых. Возможно, извлечем мы в будущем благо и из переоцененной художественной литературы.
Солженицын оценивает не только Пушкина с душевным пафосом, но и Есенина:
«Я иду по деревне этой, каких много и много, где сейчас все живущие заняты хлебом, наживой и честолюбием перед соседями, – и волнуюсь: небесный огонь опалил однажды эту окрестность, и еще сегодня он обжигает мне щеки здесь. Я выхожу на окский косогор, смотрю вдаль и дивлюсь: неужели об этой далекой темной полоске хворостовского леса можно было так загадочно сказать: «На бору со звонами плачут глухари»…? И об этих луговых петлях спокойной Оки: «Скирды солнца в водах лонных»…? Какой же слиток таланта метнул Творец сюда, в эту избу, в это сердце деревенского драчливого парня, чтобы тот, потрясенный, нашел столько красоты – у печи, в хлеву, на гумне за околицей – красоты, которую тысячу лет топчут и не замечают…»
Читаем и радуемся духоподъемному обращению к творчеству истинно гениального народного поэта. И спасибо автору, что не корит Есенина за элитарность и отдаленность от языка народа. Знал ведь Солженицын, что без словаря Даля не прочесть сегодня пленящее душу стихотворение со словами «скирды солнца в водах лонных…» Часто, очень часто журит Солженицын Бродского, Пастернака и других авторов за отдаленность от народа и элитарность. Но Есенину не ставит в укор то, что своим обращением с русским языком он освящает и воздымает будни до уровня, отдаленного от современного восприятия. И мы премного благодарны ему за то, что не вытащил из помойки хулиганские и матерные стихи Есенина и не начал с них разбора его поэзии.
Есть люди, которые допускают игру в двойные стандарты, когда дело касается политики и защиты интересов своего народа. Но допустимо ли это при оценке литературного наследия? Или «очищение» русской литературы от Пастернака, Мандельштама и Бродского оправдывает двойную шкалу ценностей?
Вслед за разбором «непристойностей» Бродского Солженицын приступает к лобовой атаке: отсутствие душевности, неспособность к выражению чувств тепла и любви, неизбывная холодность. И даже отсутствие музыкальности. Тут уж не медведь на ухо наступил, а сам Эсав слух повредил. И чтобы не быть выставленным на посмешище, приводит Солженицын то, что видится ему исключением из общего правила, и снисходительно хвалит по ходу дела поэта.
Знаем по литературе и по музыке, что всякий выдающийся автор оставил после себя множество посредственных и даже слабых произведений. (Исключение составляет Бах, который всегда выдерживал высочайший уровень.) Но наше восприятие творений писателей, композиторов, художников и поэтов всегда сосредоточено на жемчужинах их творчества. Это правило выдерживает Солженицын до нарочитости при оценке Пушкина и Есенина, но полностью чурается этого принципа в своем эссе о Бродском. Он ищет в его книге стихов погрешности и опечатки с пристрастием солдата, вышедшего на зачистку родной земли от врага.
А потом об эмиграции: «После нескольких лет запретной цензуры и, вероятно, растущего раздражения, Бродский эмигрировал. По общепринятой ныне версии о насильственном изгнании пишется об этом так: «В 1972 году советские власти вручили Бродскому, вопреки его желанию, визу на выезд в Израиль, фактически выслали из СССР». Сам Бродский пишет куда честней: «Бросил страну, что меня вскормила», «я сменил империю. Этот шаг / продиктован был тем, что несло горелым / с четырёх сторон». (Может быть, еще какие-то детали объяснились бы нам из письма Бродского Брежневу 4.6.72, упоминаемого немецким журналистом Юргеном Серке в его книге.) И позже: «А что насчёт того, где выйдет приземлиться, / земля везде тверда; рекомендую США». И ни слова у Солженицына о том, как власти пытались склонить Бродского к сотрудничеству, но тот устоял и не стал агентом «Ветровым».
«И так получилось, что, выросши в своеобразном ленинградском интеллигентском круге, обширной русской почвы Бродский почти не коснулся. Да и весь дух его – интернациональный, у него отприродная многосторонняя космополитическая преемственность». И просторные рассуждения о склонности Бродского к античным мотивам. Мы читаем Солженицына и чешем затылок: а не у Пушкина и не у русских ли авторов позаимствовал Бродский беспрерывные обращения к зефирам, аполлонам, немезидам и прочим венерам с музами? Нет, конечно. Пушкин ведь пришел «все сущее очеловечить» и украсить. А Бродский: «Глубинных возможностей русского языка Бродский вовсе не использовал, огромный органический слой русского языка как не существует для него, или даже ему не известен, не проблеснёт ни в чём. Однако обращается он с языком лихо, то нервно его ломает, то грубо взрывает разностилем, неразборчив в выборе слов, то просто небрежен к синтаксису и грамматике». И длинные страницы придирок, изложенных красивым русским языком почвенника.
Вот находит оценщик у Бродского удачные рифмы в стихах, но сразу спешит заглушить прорезавшиеся ноты благожелательства издевками: «Принятая Бродским снобистская поза диктует ему строить свой стиль на резких диссонансах и насмешке, на вызывающих стыках разностильностей, даже и без оправданной цели… Так что принять Бродского за мэтра языка – трудновато».
Но сбивается Солженицын, перечеркивая все написанное им самим выше: «Однако во всех его возрастных периодах есть отличные стихи, превосходные в своей целости, без изъяна. Немало таких среди стихов, обращённых к М. Б. Великолепна «Бабочка»: и графическая форма стиха, и краткость строк передают порханье её крыльев (тут – и мысли свежи). «На столетие Анны Ахматовой» – из лучшего, что он написал, сгущённо и лапидарно. «Памяти Геннадия Шмакова»: несмотря на обычную холодность также и надгробных стихов Бродского, этот стих поражает блистательной виртуозностью, фонтаном эпитетов. – И наконец, разительный «Осенний крик ястреба»: эти смены взгляда – от ястреба на землю вниз, и на ястреба с земли, и – вблизи рядом с летящим, так что виден нам «в жёлтом зрачке <…> злой / блеск <…> помесь гнева / с ужасом» – и отчаянный предсмертный крик птицы («и мир на миг / как бы вздрагивает от пореза») – и ястреба разрывает со звоном, и его оперенье, опушённое «инеем, в серебре», выпадает на землю, как снег. Это – не только из вершинных стихотворений Бродского, но и – самый яркий его автопортрет, картина всей его жизни».
В ходе эмоционального и пристрастного разбора вырывается у Солженицына и такое признание: «Ярко выражено, с искренним чувством, без позы. И – что это? Даже сквозь поток ошеломлённых жалоб – дыхание земли, русской деревни и природы внезапно даёт ростки и первого понимания: «В деревне Бог живёт не по углам, / как думают насмешники, а всюду. / Он освящает кровлю и посуду <…> / В деревне он в избытке. В чугуне / он варит по субботам чечевицу <…> / Возможность же всё это наблюдать <…> / единственная, в общем, благодать, / доступная в деревне атеисту». И новое настроение: «Не перечь, не порочь». И сам уже в действии: «Воззри сюда, о друг– / потомок: / во всеоружьи дуг, / постромок, / и двадцати пяти / от роду, / пою на полпути / в природу». И даже такие прекрасные строки: «То ли песня навзрыд сложена / и посмертно заучена». Уже не «обычная холодность». Как почитаешь и вчитаешься – вся эмоциональная палитра современного человека вмещена в эти стихи.
И снова не сможем не удивиться, как не сподобился критик-прокурор соотнестись преимущественно с лучшим и выверенным в творчестве Бродского? Как не выделил того, что будет жить в веках?
