Встретимся в суде - Фридрих Незнанский

Никогда раньше Вадим не смог бы и предположить, что сумеет заснуть в наручниках, однако ему это удалось. Каким образом, он сам не понимал. Вот как будто бы секунду назад никого рядом не было, и вдруг какие-то люди, снова незнакомые, и снова в милицейской форме, трясут за плечо и кричат:

— Вставай, засоня! Самолет прибыл!

Вадим Мускаев насилу разлепил глаза, особенно левый. Вчерашний синяк, полученный в результате попытки побега, вызвал отек половины лица, и, пытаясь вообразить свою внешность, бухгалтер пришел к выводу, что вот сейчас он как раз очень похож на преступника.

После… после был Александрбург. И снова, как и в Москве, круговерть милицейского обморачивания. Пожалуй, только теперь перед Вадимом начал раскрываться сокровенный смысл набившего оскомину словосочетания «оборотни в погонах». Ему казалось, что его преследователи все сплошь на одно лицо, ему казалось, что вне поля его зрения они трансформируются в нечто гнусное, нечеловеческое. И когда его стали бить, нанося точно рассчитанные удары в затылок, а также по рукам и ногам, он не испытывал чувства унижения, неизбежного в том случае, если бы его избивали представители человеческого рода. Мускаев ощущал себя жертвой стихии или, может быть, хищной стаи волков-оборотней. В его представления о мире не укладывалось, что люди могут делать такое с людьми.

Для начала его избили в машине, когда везли в УВД города, к начальнику уголовного розыска полковнику Михееву, — так звали одного из крупных оборотней. После несколько раз били в присутствии самого полковника. Оборотни помельче, которые как раз и занимались рукоприкладством, принадлежали к числу михеевских оперативников: капитан Савин и капитан Боровец. Вадиму Мускаеву они не представлялись: их звания и фамилии он узнал из того, как обращались к ним другие. Эти другие входили и выходили, не обращая ни малейшего внимания на то, что человека откровенно колотят, стараясь причинить как можно больше изощренной боли. Очевидно, замечать подобные мелочи считалось здесь дурным тоном. Так же как обращать внимание на то, что в перерывах между избиениями бухгалтера принуждали к даче ложных показаний:

— Знаешь, чего говорить? Молчи, не знаешь. Мы тебе скажем, чего. На допросе у следователя Алехина признаешься, что нанял исполнителей с целью припугнуть Айвазова. Скажешь, это тебе Баканин приказал. Баканин тоже здесь, у нас. Он тебе просил передать, чтобы ты все так и сказал. Если скажешь все, как тебе велят, вам обоим лучше будет. Тебя перестанут бить, изменят меру пресечения, освободят из-под стражи. Потом, если будешь хорошо себя вести, и скрыться помогут. Не хочешь скрываться? Есть и другой вариант: суд вынесет решение об условном наказании. Только сделай все, как надо, не упорствуй. А не сделаешь… тогда, уж извини, тебя сделают. Сейчас вот отправим тебя в камеру, а там сам посмотришь, что с тобой сделают.

Мускаев молчал: с оборотнями не ведут диалогов. Лицо его так распухло, что первоначальный бухгалтерский облик сумел бы восстановить разве что легендарный скульптор и антрополог профессор Герасимов.

Александрбург, ночь с 18 на 19 марта 2006 года.

Валентин Баканин

В тусклом свете ночной тюремной лампочки, под храп сокамерников, обоняя и почти осязая крепкий дух непроветриваемого помещения, где проводит месяцы, а иногда и годы насильно вбитая сюда группа мужчин, Баканин вспоминал женщину, с которой был близок. Само по себе это типично для заключенных, и даже некогда носило на тюремном языке особое название «сеанс», в наши дни перекочевавшее с совсем иным значением в лексикон наркоманов… Однако сейчас размышления имели другую подоплеку, и Валентин думал о Марине Криворучко не затем, чтобы расслабиться и, совершив временное выпадение из гнусной действительности, поднабраться приятных сексуальных эмоций. Ситуацию, сложившуюся между ним и Мариной, он рассматривал критически, подвергал ее логическому анализу. По правде говоря, ему следовало заняться этим раньше, но лучше поздно, чем никогда.

С чего все началось? Началось, наверное, с того, что он любовался Мариной, и долго любовался. Заприметил ее еще на вступительных экзаменах: волей случая они попали на один поток. Умственное и нервное напряжение не способствовали зарождению любви, однако Валька не мог не заметить Маринину внешность. Сам удивился: что в ней такого, почему она на него так действует? Вроде бы внешне ничего особенного: маленькая, худенькая, крупноватый для узкого лица нос, слишком светлые брови и ресницы, слишком длинная шея… Особенное заключалось в том, как она несла себя по жизни: точно пышный парадный букет, который намеревается вручить достойнейшему из мужчин — своему избраннику. Виделось в этом что-то трогательное и торжественное…

Валентин не мог не признать, что харизматической, как сейчас принято говорить, в родном институте личностью он стал отчасти благодаря Марине: очень хотел добиться с ее стороны внимания, поэтому начал с первого же дня занятий, с места в карьер, активничать в учебе и общественной жизни. Своего добился: стал и отличником, и заводилой. А вот Марины не заполучил: она ушла с Шаровым — преподавателем, как-никак профессором. Трезво признав, что тут уж ничего не поделаешь, он смирился. Чужая жена — это чужая жена. Впустив в свое сознание сей печальный факт, на некоторое время Валька прекратил думать о Марине как о женщине, которая могла бы принадлежать ему. Думал о ней в этом плане столько же, сколько, допустим, о пластмассовом гоночном автомобильчике, который не купили ему родители, когда он был в первом классе. Многие вещи, люди и нематериальные ценности, которыми мы хотели бы обладать, проходят мимо нас, и, должно быть, в этом заключается одна из непонятных нам премудростей жизни.

По крайней мере, на логическом уровне ему удалось себя убедить. Но подсознание переубеждению не поддавалось, и оно буйствовало, выражая себя в страстных снах…

Что он мог тогда понимать в змеино-сложных путях, которыми ходят вокруг да около друг друга, порой фатально соединяясь, мужчины и женщины? Он был тогда наивный, домашний, ласковый. Ему повезло родиться младшим ребенком в семье с тремя детьми, где мама боготворила папу, а папа готов был на руках носить маму, и старшие братья, ко времени Валькиного студенчества обзаведшиеся женами, воспроизводили тот же тип отношений… Теоретически он знал, что на свете существует такая вещь, как супружеская измена, но на практике, сознанием и душой, принять этого не мог. Это слово — «измена» — будто сошло со страниц романов XIX века; к окружающей Вальку Баканина действительности оно не имело отношения.

Зато Валькин друг, Леня Ефимов, рано начал разбираться в таких вопросах. Связь между женщиной и мужчиной, между мамой и папой не была для него неразбиваемым монолитом: Ленины родители развелись, когда мальчик учился в начальной школе. Отец женился во второй раз… То, что для Вальки было священным, в ефимовских пристальных, всегда чуть сощуренных глазах выглядело скучной бытовухой. Валентин не забыл, как вскоре после Марининой свадьбы неловко пошутил с Ефимовым, скрывая разочарование (по крайней мере, предполагая, что скрывает):

— Какую девушку мы потеряли!

В ответ на что Леня расслабленно бросил:

— Подумаешь, «потеряли»! Не потеряли, а, скорее, пока не нашли.

— Ты о чем?

— О том же, о чем и ты. Марина к Шарову не железными цепями прикована. Первое время после свадьбы будет смотреть на него, а после ничто ей не помешает выбрать для рассмотрения иной объект.

Валька ничего не сказал. Не нашелся, что ответить. У него даже рот приоткрылся от удивления, — разве что слюни не начал пускать. Если бы видел себя со стороны в эту минуту, сказал бы: «Дебил дебилом».

— Ты что думаешь, жены сдают мужьям на хранение половые органы? — Леонид выразился грязнее; Валентин ни за что не повторил бы вслух как. — Пояс верности уже пятьсот лет вышел из моды, мой птенчик. А Марина — сексуальная цыпочка. Ты присмотрись только к ее глазам, губам — она же истекает желаниями! И за Шарова, будь уверен, она выскочила ради квартиры, а не по любви. Так что потерпи немного, все будет в наших руках…

— В наших?

— Ну да, я тоже не прочь отведать кусочек профессорской жены. Считай, мы вместе ее оценили.

Вальке следовало влепить ему пощечину, и, может, тогда ничего бы и не произошло. Но помешала опять-таки застенчивость. И вечное мальчишеское стремление показаться друзьям старше и умудреннее, чем ты есть. Романтическая любовь издалека в глазах Леонида послужила бы признаком мальчишества, и Валька постарался не выдать, что подвержен этой постыдной страсти. Поэтому он сделал вид, что согласился со всеми ефимовскими доводами. На самом деле он не верил, что цинизм Лени имеет хоть какие-то основания. Возможно, другие женщины вскоре после свадьбы и начинают изменять мужьям, но при чем тут Марина Криворучко? Марина, с ее распахнутыми зелеными глазами? Марина — провинциалка, чей безупречный интеллект и редкое трудолюбие помогли ей завоевать уважение преподавателей и соучеников? Ей прочат большое будущее. Так же как Лене, как Вальке, как Кингу и другим членам их дружной команды. Марина-умница, Марина-коллега не вязалась в представлении Вальки с «сексуальной цыпочкой», которая готова изменить мужу… Все это, решил Валька, ерунда на постном масле. И думать об этом нечего.