Шпион особого назначения - Андрей Троицкий

Колчин глянул на фотографии и бросил их на стол.

– Хотите знать мое мнение о нашей операции? – вдруг спросил Пачек. – Мне она с самого начала не по душе. У меня дурное предчувствие.

– Наше дело – действовать, мозгами пусть работают другие парни, – поморщился Колчин.

– Я понимаю, что план разрабатывали в Москве, над ним трудились не самые глупые люди. Но… Но слишком много неизвестных величин, белых пятен. Подумайте: как попала информация о нашей агентуре к посторонним, далеким от разведки людям? От погибшего связника, от Юрая Хорличека? Возможно. Но как эти люди узнали о том, что Хорличек очень осведомленный человек и многие годы работает на Москву? Ответа нет. Все это пахнет знаете чем? Дерьмом.

– Слушайте, у меня тоже есть свои сомнения, свои соображения, но их держу при себе.

– И еще вопросы остаются, – Пачек завелся, он не слушал возражений. – Весь план очень сырой. У нас мало информации, поэтому мы играем втемную. Стоило бы потратить время, выяснить контакты Бареша и Яночки. Пусть даже на эту затею уйдет много времени. Наконец, нужно навести справки об их родственниках, чтобы в случае чего… Ну, вы понимаете: нужна страховка. И только потом передавать им деньги или действовать как-то по-другому.

– Ваша правда, – Колчин помрачнел. – Но мы в цейтноте. А как бы вы действовали, если сами разработали операцию? – Я бы предпочел простые решения сложным. Проще это не значит глупее, это значит эффективнее. Бареш и этот музейщик Яночка отъявленные подонки и мразь. Кроме того, они плохо представляют себе, с кем связались. Поэтому поступать с ними надо соответственно. Организовать похищение Бареша и Карла Яночки, накачать их транквилизаторами. Вывез в Польшу. Из Гданьска на русском торговом корабле переправил в Калининград. Оттуда специальным авиарейсом в Москву.

– А дальше допросы?

– Вот именно. Два-три допроса – и эти люди сломались. Тут особых усилий не потребуется. Они бы ползали на брюхе, просили о пощаде, лизали ботинки конвоирам. Они рассказали бы все, что знают. Выдали все свои связи, всех помощников. И тогда без особой спешки этих помощников можно было выследить и… И закруглить операцию. Трупы уничтожить в промышленной печи мусоросжигательного завода.

– Решения принимаем не мы.

Колчин раздавил в пепельнице окурок и поднялся на ноги.

– Пойду. А то хозяйка моего пансиона пани Новатны решит, что я сексуальный маньяк. Уже решила.

– К пани Фабуш в гости не зайдете?

– Сегодня хочу выспаться, – усмехнулся Колчин. – Ей я объяснил, что все силы из меня высосала сельскохозяйственная выставка. Торговля овощами это, знаете ли, утомительное занятие.

Пачек проводил Колчина в прихожую, попрощался с ним за руку и запер дверь. Сам Пачек уйдет из квартиры через сорок минут. Он вернулся в комнату, погасил свет. Встав у окна, отдернул занавесу. Наблюдал, как Колчин перешел улицу и скрылся за углом противоположного дома, на котором мерцала вывеска пивного погребка. Пачек посмотрел на стрелки наручных часов. До ночной встречи с агентом, работавшим под дипломатическим прикрытием, еще оставалось много время.

Пачек сел в кресло, положил ноги на журнальный столик. В пустой квартире установилась гулкая кладбищенская тишина, от которой звенело в ушах. Пачек прикурил сигарету, его душу томили тяжелые предчувствия, а мысли были не радостными.

Колчин вернулся в пансион в двенадцатом часу ночи. По дороге от конспиративной квартиры он посетил тихую улицу, где располагался «Аметист». Света в окнах конторы не было. Колчин забрался в грузовой отсек микроавтобуса, надел наушники. Магнитофоны записали разговоры сотрудников конторы в послеобеденное время. Колчин прокрутил записи и убедился, что в его отсутствие Бареш только дважды разговаривал по телефону.

Обе беседы касались продажи автомобилей. Судя по счетчику ленты, работающему в режиме реального времени, хозяин смотался из своей лавочки в половине седьмого вечера. Куда же он направился? Колчин вытащил из кармана трубку мобильного телефона, набрал домашний номер Бареша. Оказалось, он на месте, ждет звонка.

– Мой спонсор согласен на ваши условия, – сказал Колчин.

– Приятно слышать, – Бареш не скрывал радости.

Нажав на отбой, Колчин вылез из фургона, запер дверь, поехал в пансион. Пани Новатны не спала даже ночами. На этот раз она даже не стала тратить слова осуждения на распутного постояльца. Только посмотрела на Колчина брезгливо, как на раздавленную крысу. И бросила на стойку ключ.

Как ни странно, горячую воду в мужской душ дали. В новом махровом халате Колчин вернулся в номер, повернул ключ в замке и приставил к двери стул. Не зажигая света, он разделся, накрылся одеялом, положил под подушку пистолет. Но сон долго не шел, Колчин ворочался на жестком матрасе. Напрасно он пил крепкий кофе. Ветер крутил железный флюгер на крыше дома через улицу. По жестяному подоконнику стучал дождь, под оконную раму забивался холодный ветер.

Колчин поднялся, включил телевизор и уставился на экран. После полуночи крутили фильм ужасов. Сюжет оказался невразумительным, с каким-то глубоким, ускользающим от человеческого понимания подтекстом. Герои фильма говорили, говорили и снова говорили… Время от времени, в перерывах между разговорами, показывали разложившийся труп, по которому ползали черви. Колчин лежал без сна, он жалел, что не поехал ночевать к Миле Фабуш, и тосковал. От такой жестокой тоски лошади дохнут, не то что люди. Но, кажется, что во всем городе не осталось ни одной живой лошади, ни то что живого человека.

Париж, авеню Монтень. 4 октября.

Анри Буфо, гостеприимством которого уже вторые сутки злоупотреблял Донцов, занимал чердак, который почему-то называют студиями. Чердак – это большая комната с крошечной кухней, устроенной в нише. И еще есть ванная с круглым окном, из которого видны крыши соседних домов. Скошенная стена комнаты полностью застеклена, дверь ведет на загаженный голубями балкон, где дрожат от порывов ветра готовые улететь пластиковый стол и пара стульев.

На балконе в безветренные дни можно было принимать пищу и кормить птиц. В комнате стоит лишь двуспальный диван, мягкий стул и кресло. Половину свободного пространства занимают сваленные на полу картины Буфо, написанные маслом. Эта мазня не находит сбыта и загромождает комнату.

Сегодня целый день Донцов листал старые журналы, и каждый час забирался в портативный компьютер проверить, не появился ли сигнал к началу операции. Но в Москве почему-то медлили. Буфо не умел ждать, он вслед за Донцовым садился к компьютеру, искал объявление о виолончели, с досады плевал на пол. Перед ужином он вытащил из штабеля своих картин очередное полотно, показал Донцову портрет какого-то человека в очках.

– Ну, как, нравится? – спросил Буфо. – В жизни у него тройной подбородок, грыжа и куча дурных болезней. Но эти элементы в картину не вошли.

– Рама хорошая, – отзывался Донцов. – Остальное – не знаю.

Буфо был завербован русской разведкой семь лет назад, он легко пошел на контакт. Тогда Буфо был заражен анархическими идеями, искренне презирал сытое буржуазное общество, любил риск и шальные деньги. С тех пор его взгляды мало изменились. Буфо использовали для грязной работы.

Но другую работу, где требовалась крупица ума, терпения и рассудительности, он выполнять все равно не мог. Он человек настроения и может заниматься только тем, к чему у него душа лежит, то есть индивидуальным террором и той мазней, которую именует живописью. К операции Анри привлекли лишь потому, что его отец был родом из Праги. Буфо неплохо знал чешский язык. Прошлую ночь Донцов, по праву гостя спал на диване. Буфо устроился на полу, долго ворочался, в воздухе плавал густой табачный дым, а в темноте дрожал оранжевый огонек сигареты. Он проснулся чуть свет, растолкал Донцова и заказал завтрак на дом в ближней закусочной.

Вероятно, в добрые старые времена на этом чердаке ютилась какая-нибудь служанка, которая кормила и обстирывала богатых буржуа. С тех пор парижские чердаки здорово выросли в цене, Донцов точно знал, что студия стоила более восьмидесяти тысяч долларов, но Буфо не заплатил ни франка, деньги перевели из центра. Время от времени здесь встречались связники с агентами нелегалами, потому что лучше места для конспиративных встреч не найти. Сутки они прожили отшельниками: не выходили из дома, Буфо не поднимал трубку трезвонящего телефона и заказывал еду в ближней забегаловке. Когда Буфо поглощал пищу, на него было неприятно смотреть. Худой и длинный, с засаленными патлами до плеч, он не ел, а жрал. Демонстрировал какой-то совершенно нечеловеческий, животный аппетит, будто никогда не пробовал жилистых бифштексов и рогаликов с маслом.

Разобравшись с ужином, Буфо сказал: – Так вот, прихожу я к тому типу, к булочнику. Ну, к своему должнику. А он и говорит: у меня нет денег. Нет денег, хоть руку мне руби, хоть голову отрезай. Нет – и все. А когда заказывал картину, деньги были.