Спасибо одиночеству (сборник) - Николай Гайдук

Час за часом на краю делянки – неподалёку от забора с колючей проволокой – вырастала деревянная гора, издалека белеющая круглыми гладкими спилами, похожими на контуры мишеней, нагромождённых до самого неба: стреляй, не хочу.

И кто-то из конвойных выстрелил от скуки – зайца увидел кустах.

Всполошившиеся автоматчики – три человека – из-за деревьев прибежали на выстрел.

– Кто? Что? Побег? – раздавались голоса, помноженные таёжным эхом. – Ты что, совсем уже? Дубьё! Нашёл развлекаловку!

Одинокий «развлекательный» выстрел, многократным эхом унесённый в студёные распадки, в душах заключённых породил смутное чувство тоски и тревоги; побег, он как локоть, близко, чёрт возьми, да не укусишь, хотя порой находятся отчаянно-зубастые.

К вечеру похолодало. Короткий зимний день зажмуривал серые свои, туманные глаза. Голубоватые тени растягивались на снегу. Терялись очертания заснеженных кустов, под которыми тёмным порохом порассыпаны семена – птицы днём натрусили. Стушевались контуры дальних деревьев, накрытых белыми папахами. И уже почти пропали в воздухе пунктиры колючей проволоки, словно бы кто-то снимал её на ночь – сматывал, скручивал в бухты, похожие на дикобразов или громадных ёжиков. Над лесоповалом затихали птицы. Белка пряталась в дупло. Трелёвочные тракторы заглохли, стальными мордами уткнувшись в кучи наваленных деревьев.

Солнце, похожее на колоссальную каплю золотисто-кровавой остывающей смолы, лениво съехало, сползло за горы, за кроны заснеженной тайги.

Благополучно помер ещё один проклятый каторжный денёк той новой жизни, которой поневоле жил теперь Полынцев Фёдор Поликарлович, с недавних пор больше известный как Папа Карлыч или просто Поликарлыч.

Нередко день его заканчивался посещением церкви – теперь это неудивительно; теперь во многих зонах имеются часовни и даже вполне приличные церкви, сработанные руками здешних мастеров, руками когда-то воровавшими или убивавшими.

Если время позволяет, Поликарлыч подолгу простаивает в тишине – рядом нет никого. Стоит, угрюмо смотрит на иконы. Шапку тискает в руках. И снова и снова в голове у него крутится фраза из Библии:

– «Мне отмщение, и аз воздам…» – бубнит он, опуская голову. – «На мне лежит отмщение, и оно придёт от меня…» – Вздыхая, Полынцев глядит на икону. – Разве не так проповедует Библия? Или я неправильно трактую церковно-славянские тексты? Чего молчишь? А-а-а! Нечего сказать? Ну, тогда я пошёл…

В бревенчатом затхлом бараке – согласно официальным законам – у Полынцева теперь имелось в наличии законное место, по размерам похожее на могилу: два квадратных метра на человека. Но кроме этих двух квадратов, находящихся в жилой зоне, была ещё другая, промышленная зона – большие и гулкие производственные помещения, наполненные громоздкими агрегатами для ремонта техники, для распиловки леса.

Поначалу номер 375/14 добросовестно вкалывал на лесоповале, на свежем воздухе, а позднее пальцы до костяшек обморозил; рукавицы где-то потерял, а стоять «руки в брюки, хрен в карман», как говорил бригадир, нельзя, не положено – тяжёлая работа распределялась на всю бригаду. Какое-то время Поликарлович провалялся в больничке, а по выходу узнал, что его место в бригаде уже забито.

Так он попал в промышленную зону. Попервоначалу даже огорчился – вдалеке от природы, от вольного воздуха, от пения птиц, которые всегда будили в нём светлые чувства и мысли. Но очень скоро скучная промышленная зона пришлась по душе – притерпелся. А через месяц-другой Полынцев даже полюбил промышленную зону, сам удивляясь этой угрюмой, звероподобной любви. Вот уж никогда бы не подумал он, что сможет проникнуться чувством – искренним, глубоким чувством – к мёртвому холодному железу. А вот поди ж ты – проникся. Электрическая ленточная пилорама стала для него чем-то вроде зазнобы, с которой у него были свидания при луне. (Подъём очень ранний, так что луна ещё стояла над промышленной зоной).

Время за работой бежало незаметно и думы, печальные думы не точили седую голову, как это делают жуки-древоточцы, расползаясь под седой берёзовой корой. Руки Полынцева жили как бы сами по себе, делая привычную работу, ловко обращаясь то к сосновым, то к кедровым кабанам, которые под пилами визжали как живые, недорезанные. Руки привычно делали что-то своё: управлялись с автоматом для заточки пил, сноровисто и привычно обслуживали станок для аккуратной оцилиндровки брёвен. А мысли Полынцева – неутомимые, неумолимые и неостановимые – заняты своей работой.

И вот что заметил Полынцев, давно и с удовольствием заметил: в этой гулкой промышленной зоне, где руки вечно заняты работой, мысли не так докучали, не допекали. Мысли тут как будто фильтровались при помощи работы, осветлялись. А если точнее, честнее сказать, – мысли день за днём отуплялись, теряя убойную силу и скорость; примерно то же самое происходит с пулей, которая устала на излёте. Несколько лет колонии строгого режима изрядно поломали «светлого князя в потёмках» – так его иногда называли. Уже не молодой, но физически ещё крепкий, выносливый, он поломался – прежде всего – изнутри. Хотя и снаружи не уцелел. Годы лагерной жизни научили его работать на пилораме, взамен отобравши три пальца на правой руке и два с половиной на левой – под пилу угодили. Кого-то другого такая потеря наверняка опечалила бы, а «светлейший князь в потёмках» возрадовался непонятно чему.

– Ну, слава тебе, господи! – пробормотал он, перекрестившись культёй, обмотанной бинтами, ржавыми от крови. – Наконец-то отмучился, избавился от светлой темени.

– И что это за свет, и что за тьма? – спросили те, кто находился рядом.

– Это вот здесь – это в темени! – Полынцев показал культёй на своё лысоватое темя. – Теперь эту светлую темень из башки на бумагу доставать будет нечем. Я не левша. Не суждено мне блоху подковать.

После того несчастного случая Полынцева перевели в другую, специализированную зону – для инвалидов.

Глава 25

Архангельская область, Онежское озеро – эти места Русского Севера стали для него – родней родного и никуда отсюда уезжать не хотелось. После выхода на свободу – на поселение, точнее говоря, седобородый Поликарлович обосновался в таёжном глухом уголке. Стал работать на «пилодраме» – так он пилораму называл после того, как случилась кровавая драма с потерянными пальцами. Пилорамное дело давно стало привычным, отработанным до автоматизма. Он принюхался к машинной смазке, перемешанной с запахом свежих опилок, отдающих ароматом первоснежья. И только иногда, во время вынужденного простоя – электричество внезапно вырубалось – благоухание распиленного леса как-то слабо, смутно начинало волновать Полынцева, воскрешая в памяти забытые зелёные поляны, покрытые пожаром весенних первоцветов – там полыхали жарки, красовались марьины коренья, кукушкины слёзы и царские кудри. И неожиданно ярко вспоминалось, что именно здесь, на Русском Севере, он был с женою в пору своей влюблённости и где-то здесь они, похожие на Адама с Евой, свершили тот священный грех, в результате которого сынок родился.

Было это? Или он себе придумал такую сказку, чтобы веселее жить-бедовать в глухоманном уголке Русского Севера? Вроде как было. А может, придумал. Бог его знает, где свет, где потёмки…

С годами этот «светлый князь в потёмках» стал потихоньку чудить. Первое, что бросилось в глаза односельчанам – старик Поликарлович взялся воевать с колючей проволокой: где только приметит – обязательно кусачками остервенело перекусит в нескольких местах.

– Ты уже седой, – ворчал на него хозяин колючей проволоки, – вроде умным должен быть, а ты…

– Это верёвка дьявола! – объяснял Поликарлович. – Эта змея к нам приползла от американцев! А мы ведь люди русские… Не так ли, Ваня? Или Вася? Я забыл…

– Ага! – мрачновато соглашался Ваня-Вася. – Мы, бляха-муха, новые русские. Я только свой огород от скотины этой проволокой отгородил. А новый русский, морда плюский, он скоро колючку поставит на реки, на озёра, на моря. Не искупаться тебе, ни рыбку съесть, ни на хрен сесть. Как хочешь, так и живи.

– Ну, если хочешь, парень, если нравится…

– А если не хочу? Если не нравится?

Полынцев глазами сверкнул.

– Тогда берись за вилы, за топор.

– Да? – Парень усмехался. – Ты, кажется, попробовал? И что в итоге? Сколько отпыхтел?

– Не в этом дело, сокол. Дело в том, что каждая тварь должна знать: если он нагадил – придётся отвечать. А если мы будем сидеть вот так – по своим домам и огородам – нас передавят как цыплят. Нас обдерут как зайца-русака…

– Не обдерут, не надо паниковать.

– Уже ободрали, милок. Картина нарисована. – Какая картина?

– «Грачи прилетели». Ваня-Вася отмахнулся.

– Да ладно… как прилетели, так и улетят…

– Ну, сиди, чаёк шмурыгай или самогонкой зубы прополаскивай, – с горечью отрезал Поликарлович. – Только ты, парнишка, досидишься до того, что выйдешь однажды во двор по нужде, а твой сортир уже не твой – прихватизировали.