Спасибо одиночеству (сборник) - Николай Гайдук

– Девушка! А кто придумал слово «самолёт»? Остановившись, стюардесса обалдело посмотрела на пассажира. Ей, как впрочем, довольно многим, казалось, что это слово никто не придумывал, оно всегда существовало.

– Не знаю. – Стюардесса жеманно улыбнулась. – Может, Гагарин? Или конструктор Туполев?

– А вот и нет! – победоносно воскликнул пассажир. – Слово «самолёт» придумал поэт Игорь Северянин. А раньше говорили – аэроплан.

– Просветили! Спасибо! – Стюардесса сделала шутливый книксен. – С меня шоколадка.

– Нет, мадам! С вас пузырь! – серьёзно и строго сказал Василир и тут же расхохотался так, что рядом спавший дядя испуганно вскинул всклокоченную голову с оловянно-мутными глазами.

Василир ещё не знал, но уже догадывался: в нём начинала искриться, играть и выкомуривать отцовская кровь – примерно так по молодости вёл себя отец: шутил, хохмил и запросто с народом разговаривал, непринуждённо чувствуя себя самолётах, в поездах, на кораблях…

Рано утром Василир оказался в тихом, сонном городе – самолёт приземлился на мягкие туманные перины, из которых желтыми пушинками светились посадочные огоньки.

Потом на такси он домчался до паромной переправы и мог бы с последним паромом – под вечер – оказаться на месте.

Но бородатый паромщик – человек великого душевного размаха – запил, собака, и с пьяных глаз так умудрился посадить пустой паром на мель, что это допотопное судёнышко едва не опрокинулось. И покуда пришли катера – два речных замызганных трудяги – небеса потемнели; время было упущено и людям пришлось ночевать в небольшой неказистой гостинице на левом берегу.

Мужики в гостинице, чтоб время скоротать, быстренько сообразили насчёт выпить и закусить. Василира пригласили, но он отказался от выпивки, а просто так, из интереса посидел за столом и послушал, о чём говорят.

И неожиданно для себя много интересного услышал про отца, которого тут называли Папа Карлыч или просто Поликарлыч.

– Вот когда Поликарлыч паромщиком был, не допускал такого безобразия.

– А когда он работал паромщиком?

– А в первые годы, как только пришёл на поселение.

– Говорят, по серьёзной статье отпыхтел?

– Кто его знает. Я другое слышал: Папа Карлович там не при делах. Ну, дал кому-то в зубы за здорово живёшь, а тот с перепугу в окно сиганул. А ему накрутили за всё про всё. Сам, что ли, не знаешь, как это бывает?

– А теперь он, говорят, чудеса вытворяет из дерева? – Мастерюга. Без рук, без ног, а рисовать умеет.

Глава 29

Петухи по-деревенски звонко и задорно разголосились утром, когда закончили ремонт парома. Солнце заиграло красным плавником, выплывая откуда-то из туманной воды, из-за леса. Народ из гостиницы, ворча и зевая, подтянулся пологому, туманцем подёрнутому берегу. И только тогда – пропахавши поперёк течения – ржавая посудина причалила высокому, обрывистому правобережью, и народ стал выгружаться, ругая протрезвевшего паромщика и похваливая новый солнечный денёк, раззолотившийся над рекой, над горами и долами, над которыми величаво катились белые струги редких облаков.

Всё было здесь хорошо, и только одно ненадолго омрачило душу Василира. Возле магазина, современной избушки на курьих ножках, какой-то черномазый горбоносый человек горячо и резко разговаривал с молодой русоволосой женщиной. Мало того, горбоносый начал руками размахивать.

Василир понимал – это дело, быть может, семейное; сам чёрт не разберёт и не развяжет узел, в который бывают завязаны семейные отношения. И всё же он не утерпел – такой характер.

– Джигит! – спокойно сказал Василир, приближаясь. – Не обижай мою сестрёнку. Не советую.

Глаза у горбоносого сверкнули куриными белками, он молниеносно посмотрел на женщину, затем на этого нежданно и негаданно объявившегося брата.

– Иды своей дорогой, – с тяжёлым акцентом произнес горбоносый.

Названный брат стоял, играя желваками.

– А может, лучше ты пойдёшь своей дорогой – в сторону прекрасного Кавказа…

Глаза джигита вспыхнули – он сделал шаг навстречу.

И взгляды их – острые, непримиримые – скрестились как шпаги. И через несколько секунд сверкающая шпага джигита едва приметно дрогнула, а затем согнулась – чёрные глаза на несколько мгновений спрятались под густыми ресницами. Непринуждённо улыбнувшись русоволосой женщине, Василир опять назвал её сестрёнкой и приказал тоном старшего брата, чтобы она уходила домой. И после этого названный брат – демонстративно, вразвалку – направился дальше, высокого берега любуясь просторами Русского Севера. Навстречу парню шёл беспечный сельский житель, потухшую папироску жевал, как макаронину.

– Извините, – сказал Василир, прижимая руку к сердцу, – не подскажете, где тут проживает человек, который из дерева чудеса вытворяет?

– А спичек нету? Жалко. – Сельский житель отбросил «макаронину» под ноги. – Чудеса, говоришь? Это надо тебе вон туда. Там у нас пилодрама…

– Что там у вас? – удивился приезжий. – Пилодрама? Я не ослышался?

– А ты лучше спроси у пилодрамщика, – посоветовал сельчанин, приподнимая кепку над лысой головой, так ярко рассиявшейся на солнце, будто нимб скрывался под фуражкой.

Глава 30

Косматые заросли дикой черёмухи, жирной крапивы, полыни и татарника, и всякую другую дичь несусветную полюбил почему-то один заморский развесёлый соловей.

А может, даже не один, чёрт его знает – может, они там на троих соображали; так пели, стервецы, так рассыпались под луной по вечерам, по ночам и на утренней зорьке – один так петь не мог, если он, конечно, не соловьиный гений…

Василир услышал трели соловья, когда подходил к загадочной «пилодраме», обыкновенной дощатой хибаре. Он постоял среди просторного двора, где штабелями сложен свежий осиновый лемех – специальные плашки, в виде кольчуги покрывающие купола церквей на Русском Севере. Виднелись могучие свежие балки для будущей колокольни; для этой цели выбирался, как правило, железоподобный листвяк, на своём горбу способный держать многотонные тяжести. И другого деревянного добра тут много: заготовки для озёрных баркасов; широкие потеси – вёсла; шпангоуты из еловых веток. На старом цинковом листе виднелись горелые щепки – тут готовили варево из гудрона и отработанного машинного масла, так называемой отработки. Около забора светлыми сугробами взгорбатились недавно появившиеся опилки. А в старых, золотистых опилках, похожих на просо, деловито копошились куры. Цветистый петух – в красной рубахе, в белых панталонах – гусаром ходил, хорохорился, утопая в опилках по самые шпоры.

Всё это Василир увидел одномахом – за несколько секунд. Не увидел он только самого главного – хозяина «пилодрамы».

Потоптавшись по опилкам, по щепкам, белоснежно хрустящим, парень обошёл кругом дощатого строения. Увидел крестовину – мачту для катера или яхты. И тут же – под зелёным навесом двух раскидистых сосен – на постаменте из округлых золотистых чурок стоял добротный, хорошо оструганный гроб.

Сердце парня дрогнуло, когда он подошёл поближе и увидел бородатого седого человека – спокойно лежал в домовине, блаженно покуривал.

– Здорово, батя! – грубовато поприветствовал Василир. – Хорошо устроился… на пило-драме…

– Да, я теперь тут пило-драматург, – ответил старик, безмятёжно блуждая глазами по тучам и облакам. – Дождичек, однако, собирается. Это хорошо. Давно пора.

– Давно! – многозначительно согласился парень. – Ну, поднимайся, чего ты?

– Да так чего-то, малость притомился… – По-прежнему не глядя на гостя, старик приподнялся, пепелок с папиросы стряхнул. – А ты кто будешь, милый? Никак заказчик?

– Угадал! – невесело откликнулся Василир, поначалу посмотрев на руки отца, а потом на его лицо, измождённое, дублёное дождями и ветрами, и словно бы изрубленное давними глубокими морщинами, утопающими в белой бороде.

– Что так смотришь, парень? Не вглядывайся в бездну…

Лучше давай бумаги покажи.

– Какие бумаги?

Покряхтывая, старик довольно ловко покинул домовину.

Постоял, поцарапал то место, где когда-то ершисто чернела горделиво вскинутая бровь – теперь это место белело давнишним полукруглым шрамом.

– А как ты хочешь, паря? Дружба дружбой, знаешь, а табачок-то врозь. Я позавчера такой хороший тёс отдал, да не тому, кому надо. Не посмотрел бумаги, старый хрыч.

Парень засмеялся – звонко и легко. И чем больше старик присматривался, тем больше ему нравился этот незнакомец.

Понравилась его недюжинная стать, его твёрдый голос, от которого сразу же и соловей в черёмухе замолк, и воробьи с ближайших кустов разлетелись. Понравилось, как парень смотрит – спокойно, непреклонно. Что-то хозяйское, основательно-прочное угадывалось во всём его облике – это подкупало и располагало.

Они прошли в тесовую каморку, пропахшую тёплыми досками, на которых червонным золотом горели пятаки соструганных сучков. Здесь было полным-полно всевозможных деревянных поделок. Под потолком раскрылатилась птица сирин, чуть заметно покачиваясь в потоках воздуха. В углу на полу стоял тёмно-серый пенёк, из которого уже выглядывала хитрая морда лешего или домового. На подоконнике, обласканная солнцем, сияла самодельная икона, немного недорисованная. Деревянный, под бронзу покрашенный Пушкин сурово глядел с верхней полки. Достоевский, мало ещё похожий на себя, готовился выйти из какого-то могучего дерева, словно бы расколотого молнией…