Ужасно роковое проклятье - Инесса Ципоркина

— Ни-ко-то-рый! — по складам произнес я, — А почему только они? А сам Дармобрудер? Или охранник?

— Трое вышеперечисленных подследственных, — принялась деловито объяснять Сонечка, — находились в пресловутой галерее вечером накануне отравления Жрушко, после распития мною кофе и ухода домой, они же прибыли на следующий день до моего пришествия в кабинет и приготовления на завтрак вышеозначенного напитка. Ясно изложено, гражданин начальник?

— Ну. А остальные?

— Дармобрудер и охранник? Шеф накануне ушел раньше меня, а с утра уехал готовить для итальянцев разные мероприятия. Ему же надо дорогих гостей окучивать? Ресторан заказать, в клуб свозить, в Звенигород, еще куда-нибудь. Политес, милый ты мой, штука сложная! А вот охранник сидит безвылазно на своем месте. Его, конечно, может напарник подменить, но… — Соня задумалась, — Выходит, я самого преступника расспрашивала насчет подозреваемых? Забавное предположение! Но ведь Игорь-то знал: итальяшки уже пару раз видели чертовы опусы, мы же мимо охранника прошли, а он привставал, чтоб на задницу Элеоноры полюбоваться. Значит, в третий раз в этот зал мы могли и не ходить. А насчет своих опасений по поводу стойкости "акселератика" я при Игорьке неоднократно шутила, говорила: обхожу эту чугунную болванку в треть тонны весом по стеночке. А он слушал и посмеивался. Да и вообще всегда хорошо ко мне относился. Ну, словом, подпиливать чертов статуй ему резону не было! Он знал, что я под проклятого чурбана по доброй воле ни ногой! И потом: Игорь мог войти в мою комнатушку в любой момент: когда я на обеде или вышла — за сигаретами там, за хот-догом. И все спокойненько осмотреть, до последнего ящичка. Зачем ему меня усыплять? Кстати, остальной троицы подозреваемых это тоже касается. Втайне обыскать мое рабочее место, мою сумку и карманы плаща легче в мое отсутствие, ничего в чай-кофе не подсыпая.

— Видимо, все-таки не они, — задумчиво согласился Даня, — Похоже, кто-то посторонний, у кого времени мало. Поэтому он торопится, делает глупости. А мы пытаемся связать его ошибки в систему объяснимых поступков. Помнишь, — обратился он ко мне, — как мы цепочку выстраивали, выстраивали однажды, а оказалось, это просто цепь совпадений.

— Да! — кивнул я, — Но тут умысел присутствует, по всему видать. Только мы не знаем, как к нему подступиться, к мотиву преступления.

— Знаете, мальчики! — неожиданно бодро заявила Соня, — Не стоит снова разводить бодягу! Информации пока не хватает, нужны хоть какие-нибудь данные, а то, что есть — сплошные белые пятна. Ни подозреваемого у нас нет, ни мотива, и смысла в действиях преступника мы тоже не видим. Если сидеть тут и перечислять, чего у нас нет, можно до завтра проваландаться. Прошу меня извинить за бестактность, но я еще даже не умывалась, и кофе не пила, вообще ничего не пила, кроме анальгина. Хотите — приходите вечером в гости, может, к вечеру что-нибудь проклюнется. А пока я пошла в ванную, — и она, с трудом поднявшись с дивана, шаркая ногами, отправилась приходить в себя.

Проводив глазами ее округлую фигурку в махровом розовом халатике, мы с Данькой пожали плечами и пошли ко мне домой. Я, захлопнув дверь в Сонину квартиру, оглядел лестничную клетку и припомнил, как хреново себя чувствовал в подобной ситуации Даня:

— Первый раз так себя неуютно чувствую! Изменилось все, и страх нагоняет невыносимый. Я теперь понимаю, что с тобой в Мачихино творилось, когда на даче твоей тетки нам за каждым углом убийца мерещился. У тебя, помнится, даже бессонница началась!

— Да, верно, — поднял бровь Данька, — Пойдем-ка к тебе, дружище. Вечером заглянем к Соне, может, ей из галереи позвонят, или Франческо Кавальери сам по себе окажется любопытным типом со скрытыми намерениями. Словом, произойдет что-нибудь интересное.

Знал бы Данила, насколько прав он окажется!

Выпроводив без всякой деликатности Оську вместе с Даней Изотовым, его однокашником по аспирантуре и просто красивым малым, я приготовила ванну с огромным количеством снимающих напряжение солей — самой Клеопатре после такой ванны расхотелось бы самоубиваться. Погрузившись в воду цвета морской волны, словно в настоящее море, я блаженно закрыла глаза и впала в счастливый транс.

Прошедшая ночь фейерверком расцветила мое монотонное существование. До сих пор никакого представления о роскошной светской жизни, которой живут богатые люди, у меня в помине не было. Когда Франческо позвонил поздним, по моим понятиям, вечером — в одиннадцатом часу, и предложил встретиться, только искра природного авантюризма, внезапно вспыхнувшая в душе нудной девицы из галереи, позволила мне согласиться. Хотя в тот момент, когда я судорожно красила глаза, губы и ногти, в голове у меня звучали ханжеские наставления всех моих теток, включая просто седьмую воду на киселе, вроде кислоокой зануды Изольды Троглодидзе, чей родственный статус не может установить даже тетя Жо. Тяжела доля порядочной девицы: того не делай, сего не моги… Каждый шаг продуман до мелочей, каждое слово выверено поколениями, каждая мысль цензурирована и превращена в банальность! Такую нимфу не возжелает даже козлоногий сатир, обезумевший от похоти. Черт с вашими советами, тетушки, я буду делать, что сочту нужным: поеду в ночь с обаятельным незнакомцем, буду пить вино и слушать комплименты, а потом гулять с ним по безлюдной набережной, и даже целоваться — вот вам!

Но, решившись показать пример естественности, я сама до смерти перепугалась, когда Франческо сам повел себя вполне непосредственно: взял на руки моего Прудона и стал тыкаться в него, водя щекой по теплой шерсти и приговаривая что-то ласковое. Прудон обалдел не меньше моего, но дал себя потискать и вообще всей душой проникся к новому человеку в его маленьком, хорошо изученном мирке. Оторвавшись от заурчавшего котяры, Франческо смущенно улыбнулся:

— Какой чудный зверь! Похож на того, который у меня был в детстве: такая же длинная рыжая шерсть и на всех лапах белые чулочки. Ужасный был обжора, разбойник, э-э-э, ловелас… И этот, наверное, тоже своенравный?

— О да! — хихикнула я с умилением, признав в лапушке Франческо родственную душу — оголтелого любителя кошек, — Потому его и зовут Прудоном, а раньше он сменил клички Лассаль и Писарро.

— Так он у вас пишет или рисует? — изумленно поинтересовался Кавальери, — У вас необыкновенно талантливый питомец!

— Его таланты лежат совсем в другой сфере. Просто в русском языке все эти имена ассоциируются с глаголом, означающим мочеиспускание! — бойко пояснила я, внутренне краснея от собственной неразборчивости в выражениях, — Он не слишком дисциплинирован. Поэтому у нас бывают ссоры.

— Тогда его надо… м-м… лишить бубенцов, — вежливо ответил мой поклонник и посмотрел на Прудона с сочувствием, — Он перестанет безобразничать, хотя больше не будет так игрив.

— Ни за что! — возразила я, — Я лучше потерплю его вопли и лужи. Мне не хочется лишать Прудона радостей жизни. И потом, я боюсь больниц, даже ветеринарных.

— Вы просто его любите. И еще вы очень добрая! — проникновенно сказал Франческо и взял меня под руку, — Ну что, вы готовы провести этот вечер весело?

Дальше у меня в памяти остались только обрывки впечатлений, какое-то нескончаемое кружение, будто на карусели. Ресторан, где мы ели мясо аллигатора в ананасном соусе — очень странное блюдо, пахнувшее тиной и джунглями. В кабаре, где под потолком летали разноцветные шары, а на сцене дама в блестках неистово трясла объемистой голой грудью, Кавальери в ужасе закрыл лицо ладонями, а потом попытался меня увести. Но я воспротивилась и большую часть представления хохотала так, что на меня смотрели чаще, чем на сцену. Еще мы гуляли по переулкам, я рассказывала Франческо о жизни старинной Москвы.

Постепенно мы разговорились о наших предках. Наверное, мелкопоместные дворяне разных стран больше похожи друг на друга, чем на своих соотечественников. Франческо рассказывал о своей семье, проживающей веками в родовом гнезде "Дорри альти" под Гроссето, в месте под названием Маремма. Он говорил о широкой долине, о пыльных сельских дорогах среди полей, таких древних, что еще его прапрадед в своих письмах и деловых бумагах упоминал о них. Говорил он и о побережье моря, обо всей Тоскане, о ее сердце — прекрасной Флоренции. Но чувствовалось, что больше других италийских земель Франческо любит старое поместье. Я спросила его об архитектуре дома, назвав "Дорри альти" замком. Франческо рассмеялся:

— Что вы, Сонья, какой же это замок? Всего-навсего большой деревенский дом, очень старый, для современного человека не слишком удобный. В нем все время что-то ломается, ветшает, взывает: "Почини, иначе ты меня потеряешь, хозяин!" Невыносимо — понимать, что дубовые перила, отполированные ладонями десяти поколений Кавальери, придется менять из-за жучка-древоточца, привозить в старые комнаты новую мебель… Поэтому вместо реформ мы ведем реставрацию. Недешево, но дом все-таки сохраняет свою неповторимость и… — он развел руками, — и свою душу. Другие владельцы давно бы все исказили, перестроили, осовременили, ведь комфорт — самый сильный наркотик. Удобств хочется больше и больше, любой ценой. А мой отец все, что мог заработать, вкладывал в фамильное поместье, и для него оно — больше, чем просто жилье! — в голосе Кавальери-сына, до этого момента веселом, появились молящие интонации, — Сколько он отдал "Башням" сил, энергии, любви — не сосчитать. Жизнь моего отца в этом доме и угодьях вокруг. Мы с ним и бизнесом занимаемся потому, что надо содержать поместье. Пока нам это удавалось.