Том 7. Эхо - Виктор Конецкий

И надо же такое невезение! Сидит там майор на выписке пропусков. Рожа — ужас! Спрашивает у Витьки что-то вроде:

— В какой кабинет и на какой час вам назначено?

— Слушай, майор Казюка, — говорит Курочкин, — берите меня сразу! Я — враг народа! И еще, я — Франсуа, чему не рад! Увы, ждет смерть злодея. И сколько весит этот зад узнает скоро шея!..

Казюка настолько опупел, что нас не внутрь забрали, а дали по шеям, и через полторы минуты мы уже опять созерцали то, как одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса…

Утром просыпаюсь — башка раскалывается. От давешних приключений со страху тошнит задним умом. А тут еще вспоминаю, что надо за «Молодую Волгу» Надежды Павловны садиться, судовой пожар за нее сочинять — кошмар! Но через часок стало мне вовсе кюхельбекерно: нет рукописи Верховской! Звоню Курочкину. Нет, не брал он роман.

— Знаешь, — высказывает предположение, — может, его у тебя там, на Литейном, отобрали?

Утешил! А вдруг в сочинении нашей боевой подруги какая-нибудь контра просвечивает? Я же ее еще и в тюрягу засажу…

Беру себя в руки, восстанавливаю в опухших мозгах эпизод на Литейном! Нет! Там я уже без кирпича за пазухой был.

Короче — потерял я опус. Чужая рукопись, шестьсот страниц, в одном экземпляре! Н-да, это вам не фунт изюму, как говаривала моя мама. А мама уже что-то чует, приглядывается к тому, как я рыскаю по комнате и под шкафы заглядываю.

— Что с тобой? — интересуется.

— Все в порядке, — говорю.

А надо заметить, что мама Надежду очень любила, и были они по корешам.

Дождался я, когда мама в магазин уйдет. Позвонил в Дом писателя. Нет в ихнем кабаке романа. Дозвонился в стол находок. Не было там никакой рукописи. Звоню Маро. Докладываю.

— Ну, вы, Вика, и влипли! — говорит Маро. — Ежели Надежда узнает, ее кондрат хватит. Ладно, ждите. Сейчас буду Герману звонить. Он с начальником милиции, генералом Соловьевым, в дружеских отношениях. Может, посодействует.

Сижу, вернее, подпрыгиваю, жду. Звонит Маро, подтверждает, что нигде и никто рукопись романа не сдавал. Заканчивает мрачно:

— Выдь на Волгу! Чей стон раздается над великою русской рекой…

— Маргарита Степановна, богом прошу! Позвоните Надежде Павловне, пощупайте — черновики хоть сохранились? Скажите ей — я весь роман перепишу. Мы с Курочкиным уже договорились — сегодня сядем у нее дома. Сам я сообщить ей, что потерял, не могу, — смелости не хватает. Возьмите на себя — на коленях молю!

— Стыдно, капитан, — говорит Маро. — С колен встаньте! Черновики у нее есть, дневники, записки — все есть, я же ей в монтаже помогала. Курочкин пусть береговые пейзажи гонит, а вы водяную часть. Главная героиня там сама Верховская — вы ее туда запросто всадите, вы же вечно сами себя в свою прозу суете. Потом я подредактирую. Не распускайте нюни. Сейчас я ей позвоню.

Опять сижу, подпрыгиваю. Но на душе светлее. Ведь Маро (я это точно знал) с Германом всю его «Россию молодую» перелопатила. Тогда ей «Молодую Волгу» на ноги поставить — раз плюнуть.

Звонит Маро.

Я ору:

— Ну как Надежда? Копыта не отбросила?

— Нет. Но — этот стон у нас песней зовется, то бурлаки идут бечевой… Езжайте. Ждет. И даже похмелку вам с Курочкиным выдаст. Железная дама наша Верховская! Надо же! Кислую капусту вам с балкона вытащила! Я бы на ее месте вас, пропоиц всех десяти морей…

Терпела Верховская нашу с Курочкиным литературную деятельность над ее черновиками ровно три дня, а на четвертый вышвырнула нас на Старо-Невский, где в то время жила.

Витьку Курочкина мы прозвали Куроедовым. Он не обижался, потому что происхождение прозвища было трогательным, а Витя, хотя отутюжил своей самоходкой всю войну, на трогательное реагировал до слез и чувствовал его на космических расстояниях. Не путайте только, пожалуйста, трогательное с сентиментальным! Эти понятия даже не пересекаются.

Так вот, как-то к нам на занятие Рахманов пригласил очередную знаменитость — Юрия Павловича Германа. Тот гремел «Россией молодой».

Юрий Павлович был барин, сибарит, но в общении доступный. Он целый вечер рассказывал нам всякие замечательные байки из бурной литературной жизни. Воспоминания рождались у него после какого-нибудь нашего вопроса.

Каждого вопрошающего Леонид Николаевич представлял гостю по всей форме, давая воспитаннику развернутую характеристику.

Чего-то подковыристое и занозистое (мы тайком считали Германа хотя и хорошим мужиком, но «беллетристом», а не прозаиком) захотел вопросить и Витька.

Леонид Николаевич его представляет:

— Курочкин, Виктор Александрович…

Дальше Герман слушать представление не стал.

— О! Курочкин! А вас Куроедовым по телефону никто не называл?

— Чего не было, того не было, — сказал Витя.

— Это началось еще до войны, — понес Юрий Павлович. — Собиралась у меня на Новый год обычно тепленькая компания. Ну, Оля Берггольц, Миша Слонимский, Миша Зощенко… И надумали мы пошалить. Взяли телефонную книжку, открыли где откроется, ткнули пальцем и попали на фамилию Курочкин. Набрали номер, слышим этакий армейский бас:

— Слушаю!

— Это товарищ Куроедов?

— Не туда попали. Я майор Курочкин.

— Не может быть! Вы лейтенант Куроедов!

— Вам сказано: я Курочкин!

— Нет. Вы Куроедов!

— Перестаньте хулиганить!

— Не перестанем!

Ну, он нас послал и бросил трубку. Это года за три до войны началось. И вот на каждое Новогодие ровно в двенадцать часов десять минут мы ему стали звонить: «Товарищ Куроедов! Мы вас поздравляем и желаем…» Тот орет: «Хулиганье! Ну, доберусь до вас рано-поздно!» И бах — война. Какие там Новогодья… Первый раз уцелевшие из нашей компании собрались, году уже в сорок седьмом. Закусили. И вспомнили Курочкина. Звонить или не звонить? Если даже телефон не изменился, то уж в живых этого кадрового майора никак быть не может. Ну никакой вероятности! Однако решились. Звоним:

— Товарища Курочкина можно?

— Да. Слушаю.

Мы как все заорем:

— Куроедов! Живой, значит?!

— Живой, — отвечает. — Только без одной ноги. А вы, хулиганье, как?

— Давай адрес! — орем.

— Так он в телефонной книге есть! — говорит сквозь слезы.

Ну, и всей пьяной гурьбой к нему грянули уже под самое утро… Однако это уже другая история.

Наш въедливый Куроедов брякает:

— Святочная ваша история! Прямо дед Мазай и зайцы! — а сам тоже кулачком слезы утирает. Своего незабвенного друга Ванюшу Кошелкина вспоминает. И то, как двадцать четвертого декабря 1943 года Первый Украинский фронт перешел в наступление. На участке Радомышль — Брусилов оборону немцев прорывала 3-я гвардейская танковая армия…

А может, Витька уже тогда «На войне как на войне» писал:

«Экипаж Малешкина сидел в машине и ужинал. Мина разорвалась под пушкой самоходки. Осколок влетел в приоткрытый люк механика-водителя, обжег Щербаку ухо и как бритвой раскроил Малешкину горло. Саня часто-часто замигал и уронил на грудь голову.

— Лейтенант! — не своим голосом закричал ефрейтор Бянкин и поднял командиру голову. Саня задергался, захрипел и открыл глаза. А закрыть их уже не хватило жизни…»

На войне как на войне. И без всяких хэпиендов.

Федор Абрамов 21.11.1976 года записал в дневник:

«Виктор Курочкин отмучился. Его поразил неизлечимый недуг в сорок лет. Да, последние восемь лет — это годы муки. Он был обречен на молчание. Все понимать, все знать и ничего не мочь. Это ли не страшно?

И что еще: болезнь застала его в пору расцвета. Одна из самых ярких звезд на литературном небе послевоенном. И вот только что разработался, набрал силы и — катастрофа.

Но Виктор Курочкин не зря прожил жизнь.

Блистательная повесть. Он принес непосредственность, жизнерадостность… Целое поколение, которое мальчишками вступало в войну. Посмотрите на его портрет. А герой его „На войне как на войне“?

Он был с чудинкой, выражаясь шолоховским языком. И не это ли делало его поэтом.

В последние дни видел: с собакой. Поводырь. Но он и этого поводыря лишился. Собака умерла…»

Абрамов не пишет всей правды.

Виктора Александровича Курочкина дико избили в милиции. Пьяненького. Инсульт. Это был 1968 год.

Счастливая старость

А я иду, шагаю по Москве

И я пройти еще смогу

Соленый Тихий океан,

И тундру, и тайгу…

Часть I

Слякотным ленинградским днем, часов около пяти раздался телефонный звонок. Леонид Николаевич Рахманов был дома один. Лгать чужим голосом: «Его нет дома» он не любил. И, как все писатели, любил лгать чужими устами — жены например.