Анкета. Общедоступный песенник - Алексей Слаповский

— Без вашего заявления не можем. И ваших свидетельских показаний, — добавил сержант, обращаясь к старухе.

— Каких показаний?

— Подробно опишите: как подошел, что сказал. Все это будет иметь значение при определении меры наказания, — грамотно растолковал сержант старухе — симпатичный, кстати, и смышленый, судя по глазам, молодой человек.

— Подошел и подошел. Может, и не он.

— То есть как?

— А так. Не знаю.

— Чего не знаете?

— Ничего.

Старуха вдруг стала замкнутой и суровой, похожей почему-то на сектантку, которую бездельный человек пытает о таинствах ее веры. Вера же ее — я знаю таких людей — в то преимущественно, что в жизни лучше всего не вмешиваться, куда не просят — и, главное, не оставлять следов. Не получит от нее сержант показаний!

— То есть как ничего? — улыбнулся сержант. — Сумку вам на сохранение оставили?

— Мне? Никакого сохранения! — отреклась старуха. — Я вам гардероб, что ль? Кто-то рядом поставил, а я при чем?

Даже женщина, хоть и спешила, удивилась:

— Как же, бабушка? Я ведь вам сказала: присмотрите минутку, мне сына в туалет надо отвести.

— Чай не маленький, сам сходил бы, — невпопад ответила старуха.

— Айм сорри! — сказал сержант. — Конкретно ставлю вопрос: рядом с вами была оставлена сумка?

— Какая?

— Вот эта.

— А кто ее знает. Вокзал ведь, а не баня, все с сумками. Я их разве все упомню?

— Еще конкретнее ставлю вопрос, — сказал смышленый сержант. — Вы отказываетесь от свидетельских показаний?

— Ни от чего я не отказываюсь.

— То есть — согласны их дать?

— Ничего я давать не буду.

— Бабушка, вы скажите, что это не я был, вот и все! — сказал я.

— А я помню, кто был? — отмахнулась бабушка. — Тыща народу кругом, я смотреть не приставлена. Отпускай меня, парень, мне на астраханский пора!

— Астраханский через час.

— А мой уходит уже! Ребятки, ехать надо, отпустите, ведь следующего сутки ждать, вы что? — взмолилась женщина.

Сержант не был человеком буквы.

— Ладно, — сказал он. — Вот тут подпись поставьте — и идите.

Женщина расписалась и выбежала.

— Теперь вы распишитесь, — предложил сержант старухе.

— Чего это?

— Подпись поставьте.

— Зачем?

— Ну, для порядка.

— Тебе надо, ты и ставь. Мне там еще купить кой-что надо. К внукам еду, подарков купить надо, некогда мне. Пошла я.

— Бабушка! — с тихой и ласковой просьбой сказал я. — Человека ведь погубите. Скажите, что не я это был.

— Сам себя не погубишь — никто тебя не погубит, — степенно ответила старуха и не спеша вышла, сознавая полное свое гражданское право на свободу.

— Вот так! — после паузы сказал сержант. — Я считаю, незачем вола вертеть, говори сам.

— Я скажу. Но пусть ваш сотрудник руку отпустит, он мне ее отломил совсем.

— Полегче, — отдал приказ сержант, и второй милиционер чуть ослабил хватку.

Я, употребляя выражения, которые ясно свидетельствовали бы о моем культурном уровне, несовместимом с воровством, рассказал, как увидел вора, как погнался за ним и т. д. Закончил же следующим образом:

— Посудите сами, какой резон мне через двадцать минут после совершения кражи возвращаться на вокзал с украденной сумкой?

Сержант не ответил. Меня вообще смущало и сбивало с толку то, что он записывал мои показания как-то слишком коротко, не переспрашивая и не останавливая, — и все они уместились на одной странице. Закончив, он спросил мою фамилию, имя отчество, адрес, я с неожиданной для самого себя легкостью и ловкостью, без запинки сообщил ложную информацию. Сержант вписал сверху и начал читать:

— Я, Степанов Алексей Сергеевич, проживающий там-то, такого-то года рождения, — учти, все проверим! — заявляю, что такого-то числа такого-то месяца и года в десять часов сорок пять минут утра, будучи в нетрезвом состоянии, не мог найти денег на спиртные напитки и решил украсть вещи. Я схватил сумку дорожную, синего цвета с надписью «Пума» по-нерусски, принадлежащую Свиридовой Галине Ивановне, проживающей там-то, возраст, паспортные данные, показания потерпевшей прилагаются, и побежал, но был схвачен сотрудниками милиции. До этого никогда краж не совершал и причина только в моем алкогольном опьянении. Искренне раскаиваюсь в случившемся.

— Что это? — спросил я.

— Год условно, вот что это. А не хочешь по-хорошему, накрутим хоть до пяти лет строгого режима. Выбирай.

— Во-первых, — сказал я, — извольте не тыкать мне, пока я не признан виновным по суду. Во-вторых, теперь я начинаю верить слухам, что подчас милиция для улучшения статистики раскрываемости преступлений фабрикует дела. Вы и за потерпевшую собираетесь фальшивую бумажку написать? И за старуху? Я поражен! Вы еще молоды, как вам не совестно, не понимаю!

— Значит, по-хорошему не хочешь?

Второй милиционер дернул мою руку вверх, я вскрикнул.

— В конце концов, вы забываете, что сейчас не прежние времена! Я отказываюсь говорить с вами без адвоката!

— Будет тебе адвокат, — беззлобно сказал сержант. — И следователь будет. Мы — звено начальное, передадим дело, а там закрутится. И лучше тебе с самого начала вести себя по-умному.

Не годы меняют человека, а минуты, иногда — секунды.

За секунды я принял решение, как вести себя по-умному.

— Ладно, — сказал я. — Мы еще посмотрим. Я не с вами, я со следователем буду говорить. Что вы применили физическое воздействие. Где расписаться? Да отпусти ты руку, наконец!

Сержант, обрадованный моей пусть ворчливой, но покладистостью, сделал знак второму милиционеру.

Разминая руку, шевеля пальцами — как бы приготовившись писать, я подошел к столу.

Взял ручку.

Она не держалась в моих пальцах.

— Блин, всю руку вывернул! — сказал я второму милиционеру. — Сила есть — ума не надо, да? Дай закурить!

Второй милиционер, чувствуя свою некоторую легкую вину, но также и облегчение, что пойманный стал управляем — следовательно, можно его чуть-чуть и прижалеть, полез в карман за сигаретами — оказавшись, к счастью, курящим. Я сильно оттолкнул его руками — в сторону, с дороги, — и побежал из комнаты. Как я бежал!..

Как я мчался! — зная вокзал и привокзальные закоулки, конечно же, лучше молоденьких милиционеров. Я не оглядывался, чтобы не терять времени, я не слышал топота и криков, только звон был в ушах, я бежал, петлял, плутал.

Для верности еще часа два я кружил в отдаленных районах, потом стал сужать круги, приближаясь к дому.

И вот я дома.

Несколько дней после этого я никуда не выходил, потом понял, что веду себя крайне глупо. Имя я назвал вымышленное, адрес тоже. Даже если они увидят и узнают меня — я отрекусь, они ничего не смогут доказать. Скорее же всего в тот же день, после бесплодной погони, они с досадой порвали все бумаги, упрекая друг друга, что надо было нацепить на подлеца наручники, а старуху и потерпевшую женщину ни под каким предлогом не отпускать.

Однако, не добром кому-то аукнется этот случай, выместят милиционеры на другом человеке досаду — и моя в этом будет частичная вина. Нехорошо…

При этом я вспоминал подробности своего побега не без некоторого даже самодовольства…

Поневоле побег этот сопрягся со словами элегантного вора о том, что я сужу его, не зная изнутри, что такое процесс воровства.

И с вопросительными утверждениями анкеты:

34. БОЛЬШИНСТВО ЛЮДЕЙ ЧЕСТНЫ ГЛАВНЫМ ОБРАЗОМ ПОТОМУ, ЧТО БОЯТСЯ ПОПАСТЬСЯ.

341. В ДЕТСТВЕ ВЫ ОДНО ВРЕМЯ СОВЕРШАЛИ МЕЛКИЕ КРАЖИ.

Совсем недавно я ответил бы в первом случае неверно — и не исходя из требуемого, а искренне. Я действительно верю в нравственный закон внутри человека. Достоевский и его герои ужасались: если Бога нет, то все позволено?! Меж тем, Бога, увы, давно уже нет, а люди парадоксальным образом еще живы. За счет чего, если не за счет внутреннего нравственного закона? Вы скажете — за счет регулирования жизни государством как органом подавления инстинктов и порывов. Если бы! Наше государство давно уж неспособно подавлять инстинкты и порывы — и не будь нравственного закона, то при нынешней государственной беспомощности груды трупов безнаказанно валялись бы по улицам городов. Есть внутренний закон, есть!

Так думал я недавно — но стал вдруг сомневаться. Нет, не в общем нравственном законе, — а в своем собственном.

Действительно, так ли уж однозначно решен в моей душе вопрос о недопустимости того же воровства? Я был уверен, — не пробуя — и даже об этом не думая, — что кража ляжет на мою совесть слишком тяжелым бременем. А если не ляжет? Ведь, обратимся ко второму утверждению — о детстве, не мучают же меня воспоминания об украденных абрикосах.

Это простая история.

Ребенок городской и выросший в семье, не имевшей дачи, я однажды впервые попал в дачные места, приглашенный своим одноклассником Валерой Скобьевым. У его родителей был маленький скромный деревянный домик, зато ухоженный участок и в хорошем месте, в Пристанном, что над Волгой, я попал туда и удивился, узнав и увидев, что, оказывается, в нашем климате вызревают виноград и абрикосы. В саду у Валеры не было винограда и абрикосов, его родители не занимались экзотическим баловством, предпочитая овощи и фрукты, верные, хозяйственные, созданные для крепкого питания семьи зимой: капусту, морковь, яблоки, вишни. Валера повел меня смотреть, где растут абрикосы.