Одинокие следы на заснеженном поле - Николай Железняк

Старик поворотился от стены:

– До работы набегаемся с Юрой…

Игорь нахмурился, забарабанил пальцами по столу, смотря в окно.

– Хочу сегодня на Днепр искупаться сходить. В затон. Тепло, говорят, уже.

– Закаляешься. Правильно. Мы с ребятами летом по выходным купались. На песчаную косу, за дубками…

Назад Юру в хозяйственной сумке носили. Сумка большая клеенчатая – сидя в ней помещался. Туда провиант в ней несли. Ася поесть соберет, все что надо… Сама приготовит, а нас дома ждала. Предлагали, так нет, по хозяйству.

Да и загорать не любила. Нежная, тонкая белая кожа только краснела, иногда до алого рдения, так что лучшим результатом после пары дней мучений под слоем сметаны был возврат прежнего состояния, ибо худший вел к легкому кремовому отливу после сбрасывания обожженного поверхностного слоя эпидермиса, который отдирался протяжными высушенными лоскутами, а по краям отшелушивался хлопьями, что все вместе приносило более серьезные, чем физические – эстетические, – страдания.

А ребята любили плескаться…

Обычно на реку всегда ходили втроем, без мамы.

Через знакомый парк, дальше на долгожданном переполненном жарком автобусе, где приходилось, затертым взрослыми в проходе, стоять, смотря в изредка видимую щель приоткрытого люка на крыше, забиравшего горстью свежий ветерок, на маячившее небо, манящее далекой прохладой, и опять пешком напрямик через рощу, через мелкие протоки в низинках, вдоль берега, опять лесом, песчаной влажной тропой, оставляя и свои отпечатки на земле.

Туда папа с братом несли огромную коричневую сумку с длинными ручками. В ней помещались подстилка, полотенца, кое-какая сменная одежда, плавки, сдутый резиновый круг для него и маска, трубка с ластами для брата, и мяч – играть в футбол, – ворота между деревьями. А еще там еда.

Нет ничего вкуснее, чем подкрепиться после купания, расстелив подстилку на траве в тени под низкими ветвями ивы!

Даже вареные вкрутую яйца, которые он терпеть не мог из-за отвратительного запаха, казались совсем иными. Что говорить о бутерброде с колбасой и сыром? Помидоры брызгают соком, стреляя семечками, когда их кусаешь, и это совсем не страшно – не запачкать рубашку.

У них свое место, где течение не сильное, у реки образуется мелкая заводь, где можно барахтаться, поднимать брызги, не умея плавать, как он. Дальше можно только в резиновом круге с папой, недалеко: вода прохладная, и ему заходить на глубину нельзя.

Но это не страшно, страшно только оставаться одному, когда папа и брат уплывают, а он ждет на берегу. Не потому, что боится за себя, что останется один, – волнуется за папу с братом. Он сидит на мокром песке, обхватив колени, и, не отрывая взгляда, следит, как папа с братом саженками рассекают волны. Иногда они ныряют и скрываются из виду под изменчивой водой – брат в маске, – но вот опять головы на поверхности.

Там можно утонуть, течение, водовороты, глубоко, папа сам говорил. И еще быстроходные «Ракеты» на острых ножах-ногах проносятся по стремнине реки, разрезая воду и оставляя за собой бурный пенный водобег…

Обратно устанет – напрыгается, набегается, плавать не умел еще, руками по дну ходил на мелководье, – несем его с Михаилом через лужи, узкие ручейки, промоины до остановки автобуса в несколько опустевшей от отсутствия продуктов сумке. Доволен, рот до ушей… Раскачивали, как на качелях, он цеплялся за распахнутые края, падал на спину, так что торчала одна голова стриженая – под полубокс, – и радостно голосил.

Старик заморгал – очнувшись, продолжил беседу:

– Как родители твои, одним не тяжело?

– Батя крепкий у меня. В своем доме, конечно, всегда работа есть, не посидишь. И родни в поселке полно, – основательно высказался Игорь.

– Это хорошо… Я тоже уезжал когда от своих – поступать, – все думал, выбирал, куда… В строительный хотел, но потом, думаю, чего там, пока учиться буду, все построят уже, работы не будет. Пошел в транспортный поначалу, и не жалею. Движение – жизнь…

И преподавать там же начал: институт инженеров железнодорожного транспорта имени… Имени кого? Революционера, кажись, какого-то пламенного?

На скатах треугольного фронтона выступали высокие, тянувшиеся в рост и во фрунт, чванливые и самодовольные (как любое славословие) красные литеры, разделенные изломом конька крыши после второго слова: «Хай живе комунiзм!»

Не понимавшего выражения с каким-то двойственно абсурдным в своей основе смыслом, Юру смешило, как отец со смехом передавал звучание несуразного вульгаризма и пафоса в спайке – как в такой же непонятной смычке города и деревни.

Иногда брал сына с собой, в Асину рабочую субботу или если экзамен выпадал на выходной и не с кем было оставить дома. Массивное здание с высокими потолками, толстенными стенами и прохладными огромными аудиториями внушало благоговение ступавшему под белые сводчатые потолки; каково было выдержать постоянное давление монументального вестибюля с бронзовыми люстрами подобострастным вахтерам, кидавшимся помочь при малейшем намеке на затруднение доцента, с поиском ли ключей, расписанием, и откликающимся на любой вопрос с коробящей угодливостью…

В аудитории он сидел и уныло раскрашивал цветными карандашами схемы из электрических цепочек – треугольники, прямоугольники, кружки – в тишине, нарушаемой скрипом чернильных перьевых авторучек склоненных над заданиями студентов – это были одни ребята, – за свободным лабораторным столом с особой надстройкой ящиком с полостью из толстой, окрашенной рыжим фанеры, воздвигнутым на столешнице, где в углублении ниши помещались квадратные приборы со стрелками, переключатели и какие-то дырки, куда строжайше нельзя совать пальцы, а хочется.

К кафедре подходили напряженные экзаменующиеся: «Павел Иосифович…» Задавали вопросы, отвечали в свою очередь, пока просматривались отданные ими исчерканные листы. Некоторые отходили, краснея вместе с ушами, и вновь подходили попозже. Разговор велся на знакомом языке, но с таким большим количеством непонятных слов, связанных с током – такие электроны по проводам внутри бегают туда-сюда, – так что следить за беседой было совсем не интересно.

Занятно было, когда папа вызывал по журналу и попадались смешные фамилии: Перебийнос, Убийвовк, Перекати-поле или, того пуще, Волкотруп.

Сразу почему-то вспоминалось, как для него читали вывески магазинов. Тот, что на углу: «Паляницы та ковбасы. Глэчики та кувшины», – шутил папа.

Он не знал тогда, что вокруг него звучат два языка, не мог их разделить, так как люди просто смешивали слова. Что украинский язык – мелодичный, певучий, смешной, смешливый, лукавый и теплый – тоже такой особый язык, открылось для него только в школе.

Есть еще студент Тягны-рядно, но он подозрительно (судя по говорящему прозвищу – оно и не так чтобы очень уж подозрительно) долго болеет.

Рядно – это чувал, сшитый из полос грубой материи, холста. А чувал – это большой мешок…

Дед, смеясь в усы, рассказывал внуку о своей оборотистой тетке, – с которой были почти погодками, так как она была последышем в семье, – энергичной и неугомонной жертве советского строя. Тетка неизменно занимала места, где требовался учет продуктов питания, который она и производила, будь то колхоз, овощебаза, сельмаг. Удовлетворение первичных потребностей, наученная голодными военными годами, а также из-за постоянной ломки уклада жизни, она справедливо считала основным для выживания.

На любом месте тетка начинала плести интриги и не проносить мимо своего кармана. Родственникам однажды даже пришлось ее выкупать из тюрьмы: жизнь к ней благоволила по конечному результату. Но и близко маячившее заключение ее не остановило. Не останавливало ее даже то, что, собственно, потратить деньги, которые она несла в дом, было негде – просто нечего было купить. В магазинах по большей части было шаром покати. Женщина она была дородная, но, опять же, проесть все дензнаки не могла. А если же она и приобретала что-либо в семью, то, памятуя о своей невысокой официальной зарплате, покупала не самые дорогие вещи. Скажем, появились первые «Жигули», но тетка выбрала «Москвич». Решила не выделяться. Цвет у машины, правда, был желтый. Яично-яркий. Но, может, других не продавали, не досталось. Правда, одна из первых приобрела цветной телевизор: огромный, тяжеленный ящик с малюсеньким экраном и откидной крышкой, скрывавшей кнопки.

Детей у нее не было, так что близкая родня всерьез рассчитывала на удачное наследство.

Когда же тетка померла, поначалу племянники, в особенности их жены, отпереполошившись, онемели: кроме запасов продуктов в погребе, включая десятилетней давности стеклянные баллоны с самодельной тушенкой, которую поостереглись употребить в пищу, скатанных рулонами и траченных молью пыльных ковров и различного движимого имущества, ничего не нашли. Недвижимое искать не приходилось.