Безмерно счастье, или Беспорядочное блуждание одной отдаленной души в поле действия мирового вектора зла - Любовь Романчук

Послышались звуки каких-то инструментов, затем пение, топот, Андрей в отчаянии сорвал с шеи цепочку с маленьким медным кувшинчиком и, заглядывая в него, обречено крикнул: - Мой бог, что я тебе сделал? Для чего? Кувшинчик выпал из его рук, покатился по криво сколоченному полу, неожиданно вырастая в объеме и огромным темным от времени кувшином застыл у стены наподобие тех, что стоят в исторических музеях. Андрей даже увидел, что он состоит из больших, пригнанных друг к другу кусков, но одного куска не хватило, и там зияла темная дыра. Андрей заглянул туда и увидел женщину, которую искал. - Как вы туда забрались? - спросил он. - Я всюду забираюсь, куда надо, - ответила она. - Вы, по-моему, это уже проверили. Но ведь и вы, вы тоже можете забраться. Она поманила его рукой, и, подчиняясь ее жесту, Андрей просунул голову в дыру и, отмахиваясь от удерживающего его Архимеда, без проблем провалился в гулкую пустоту сосуда. Там было темно и очень просторно, и женщина уводила его куда-то все дальше и дальше, уменьшаясь в размере. На какой-то миг она обернулась, и сквозь отсвет проникающего через дыру света Андрей увидел, что это Гера, в честь которой совсем недавно читались незабываемые стихи выпившего Диониса. Он ускорил шаги, потом побежал, чувствуя, что кто-то пытается удержать его за руки, требуя одновременно воды, и крики, хохот, летающие вокруг бумаги, вспышки ламп, немой старик, кричащий ему в ухо: "Надо идти, сынок!", черный туннель куда-то в бесконечность, в конце которой - желанная низкая тахта и - мятущееся по сторонам собственное распавшееся сознание.

Он упал и лежал. Его голова свешивалась вниз, касаясь волосами пола, липкие волосы вросли в лоб, повторяя его изгибы, было тихо. Косые, почти горизонтальные солнечные лучи уже проникли в комнату, выщупывая потихоньку предмет за предметом, когда он очнулся. От неудобного лежания затекла шея, он покрутил ею, чтобы вернуть кровообращение членам, и ощутил в области затылка резкую боль. Протянув в сторону поступивших сигналов руку, нащупал душившую его цепочку, отцепил от выступающего края тахты и поднялся. - Ты чуть не погубил меня, - с упреком щелкнул по маленькому кувшинчику и, присмотревшись, с интересом заметил, что весь он покрыт мелкими трещинками, настоящими или же нарисованными. Он не удивился, что до сих пор не обращал внимание на эту деталь, пятерней расчесал свои волосы, пропуская их через толстые, длинные пальцы, и прислушался. В голове его было тяжело, как будто он не спал вовсе, но внутри кто-то очень тонко пел, щекоча внутренности, и это было неожиданно и приятно. Звякнул приглушенно телефон, Андрей снял трубку и услышал Козельского. - Ты куда занырнул? - набросился тот на него. - Такое представление пропустить! Сволочь литературная. - Я спал, - ответил глухо Андрей. - Гад! Рви быстрее к нам, пока все еще в ударе. Оттащимся. - Приду, - пообещал Андрей и повесил трубку.

Он оделся, чувствуя, как от колебаний, вызванных звучащим внутри него пением, треснула корка льда, наросшего между ним и миром, и в образовавшуюся щель хлынул смех. Он присел на тахту, утирая выступившие слезы, словно талую снеговую воду. Воздух за окном чуть дрожал от невидимого, но ощутимого колебания, и размытая им церквушка у далекого пруда, словно в плохой фокусировке, казалась целиком погруженной в прозрачную, сомкнувшуюся воду. "Всемирный потоп, - подумал Андрей. Значит, надо спешить". Он встал, ощущая особое смертельное родство с промытым и затопленным миром, с каждой входящей в него молекулой, и от этого неведомая и страшная свобода распирала его. Она была такой огромной, что было больно. Таким мир мог быть только перед смертью, и, значит, эта передышка, отдушина обретенного родства - только предсмертный миг, которым надо успеть воспользоваться. Именно так: в забвении, без памяти, по шею в дерьме и зловонии, и затем - ледяная пустыня отчуждения.

Козельский весь светился от радости, и Андрей заподозрил, не является ли львиная доля ее вкладом Анюты. В комнате царил привычный сумрак уединения наряду с обилием народа. Какие-то новые девицы утомленно сидели на колченогих стульях, покуривая папиросы не столько от необходимости, сколько от неудобства. Стасик мучил их каким-то долгим унылым рассуждением, забавляя в основном лишь самого себя. - Кто это? - кивнул в их сторону Андрей. - А-а, мы подцепили их перед самым представлением, это ведьмы, - ответил Козельский. - В нужные моменты подымали снег, создавая впечатление бури, в основном мели на толпу, и толпа балдела. Андрей продвинулся вглубь и, представившись, уселся на подлокотник дивана, поочередно обследуя каждую и метким взглядом тут же назначая цену. - Что это вы как не родной? - спросила одна из них. - Бочком? На краешке? - Скоро породнюсь, - пообещал Андрей, отмечая плотность оголенных, лоснящихся под светом ног. - Девчонки, расскажите, какой был кайф, - подошел Козельский. - Гляди, он вытащил из вазы смятую пачку денег и ткнул Андрею. - Столько еще ни разу не было. Даже объяснить не могу. Толпа гудела непрерывно, особенно, когда вышла Анютка в костюме Евы. Подскоком он допрыгал до окна и выглянул наружу. - Нет, этого не объяснишь, - наконец махнул рукой. - Это видеть надо было. - В другой раз точно приду, - успокоил его Андрей. - Только скажешь, когда. - А другого раза не будет, - отрезал Козельский. - Мы выложились полностью, понимаешь? С одного раза. Наверно, такое бывает очень редко, но бывает. Когда вещь может существовать лишь в единственном исполнении. Когда повторение просто кощунственно. - Что за чушь? - поразился Андрей. - Вам кто-то чем-то пригрозил? Что там хоть было? - Да в общем ничего, сюжета не было. Просто, если можно так выразиться, состояние некоей обобщенной души, мировой баланс сил, символика и образность. Андрей хмыкнул: - И все это вытянула Анюта? Он смотрел на девочек не отрываясь, боясь снова вылететь в бесконечную темноту холодных рассуждений, как бы привязывая себя ими к земному, сиюминутному, слабому. Козельский молчал, испугавшись одного лишь произнесения ее имени устами Андрея. Потом отошел от окна, крутанул резко стоявшую на столике пепельницу. Пепел, отставая от вращения, закружился в обратную сторону, образовав концентрические правильные кольца. - Тебе десятая часть, - сказал, не глядя, Андрею. - За название. Хотя в последнюю минуту я его изменил. - Гип-гип-ура? - вспомнил Андрей былой любимый повтор. - Ку-фу-ли, - торжественно и скучно ответил Козельский. - Ку-фу-ли? - не удержался, чтобы не ахнуть, Андрей. - Но почему? - Чтоб абстрактнее, - Козельский развернулся вокруг себя и, разведя руки в стороны, отставив каблуком вперед ногу, повторил: - Ку-фу-ли.

Андрей почувствовал внутри себя знакомое сосущее чувство и испугался, что оно пришло так рано. Одновременно вспомнил, что должен был что-то разузнать насчет Геры, кто-то как будто просил его об этом, он поднялся и, извинившись, очень быстро, разрывая повисшую сеть недоумения, вышел. Ехал долго, пытаясь вспомнить что-то конкретное и мучаясь неопределенностью. И, не утолив ни того, ни другого, зашел в кабинет к Обрыдлову. - Сведения насчет Геры, - быстро проговорил смерзшимися неподвижными губами. Вместо ответа Обрыдлов печально покачал головой. - Но мне нужно, - повторил Андрей, наклоняясь к нему через стол. - Речь идет об очень важном. Он понятия не имел, о чем таком важном может идти речь. Обрыдлов смотрел неподвижно. - К черту конспирацию, дядя! - заорал Андрей совсем неприлично. - Мне нужно знать, где она, я должен что-то узнать у нее, срочно. - Если тебе надо передать ей какую-то вещь для рецензирования, - отмер Обрыдлов, - оставь ее мне, я сам свяжусь. Андрей устало сел, снял шапку. "Тебе хорошо, - подумал вслух, - и мухи не грызут. Покровитель дерьмовой цивилизации". - Но если чисто по-человечески, - добавил тихо, - по-това... по-божески? Надоело томиться. Вздохнув, Обрыдлов полез в стол, заглянул в какую-то папку с неясными значками и крючочками и радостно вскинул глаза на Андрея. - Уехала наша Гера, - сообщил с облегчением, - как же я забыл, она позавчера все вещи свои забрала. - Куда уехала? - удивился Андрей. - Не знаю, - пожал плечами Обрыдлов. - Но, судя по блеску ее глаз, вообще по осанке, то, кажется, за границу. Улетела, стало быть, вот так - фьюить, - и кистью руки он широко взмахнул в сторону неба. Андрей посидел еще немного, давясь безнадежностью, и вышел. Ку-фу-ли, Гера, фирма "Бэнз", название которой он вычитал на этикетке стереосистемы - какие-то странные преследовали его слова. Он постоял на улице и вспомнил, что может еще проследовать в указанный на бумажке адрес и, возможно, что-то прояснить. Но, сунув в карман руку, бумажки не нашел. Из всего адреса он помнил только название улицы и поехал, надеясь, что память по дороге проснется в нем. Плехановская улица упиралась своим концом в тупик. Он дошел до него, остановившись перед свежевыкрашенным ядовито-зеленой краской ровным высоким забором, смутно припоминая, что когда-то в далекие времена забор был кривым, завалившимся и необструганным. Ни на какой дом не показало ему чутье. В конце улицы у забора, припорошенные снегом, угадывались развалины былого сооружения, снесенного, судя по остаткам валявшихся в разных местах вещей и даже кускам обоев, не так давно. Его снесли, а строительство нового дома притормозила зима и, глядя на развалины, Андрей непонятно от чего успокаивался. Мелькнула шальная мысль позвонить Козельскому и спросить, участвовала ли в его бутафории женщина в белом полушубке, белых сапогах и песцовой очень пушистой шапке, но он отогнал ее прочь. Он будет искать ее, это ясно, искать сам, скрывая ото всех, как ищут клад, который принесет счастье. В сутолоке дней, под накатами печали или безрассудства он будет ждать женщину, данную ему однажды лишь в виде образа, как нечто важное и спасительное. Как скупую нить, выводящую его из темного непонятного лабиринта. И самым фантастическим в этом будет то, что он ее найдет. Как это произойдет - неважно, но однажды он приведет ее в свою небесную, открытую ввысь квартиру. Будет день, и яркое ослепительное солнце, покрывающее тахту, стены и пол причудливым узором светотеней. Они сядут, лицом к этому дню, ни словом не обмолвясь в наступившей гулкой тишине. Они будут сидеть долго, привыкая к присутствию друг друга, дни будут сменяться днями, весны - зимами, будут исчезать государства и возникать новые, и в этой сумятице неизменным будет оставаться только небо, всас(вающее ужас мира в беспредельную ясную синь. Он возьмет ее за руку - и рука будет холодной, как вечность, которую некому согреть. Его тепло будет нагревать эту руку, потом плечо, шею, грудь, оно будет распространяться во все закоулки ее сложного непонятного организма, в сплетения сосудов, нервные волокна, гладкую мускулатуру. Он будет счастлив тем, что - отдает, что все перетекает из него без возврата, что за окном тают сумерки, и ему больше ничего не надо, чем сидеть и, прижавшись к чужому и странному существу, молчать, впитывая в себя мир. Нет, конечно, он обнимет ее, но не сразу, не так банально, как это было до этого, и в этом объятии будет заключена вся мудрость прожитого им пути. И на этом остановится, оттягивая момент последнего сближения, опьяненный запахом ее волос, и тела, и рта. Как останавливаются у последней черты, не смея ее перейти. Опасаясь, как смерти, предельного блаженства, которого ждут так долго и которое длится так кратко. Он будет смотреть и ждать. Потому что - БЕЗМЕРНО СЧАСТЬЕ ТОЛЬКО КОГДА ОЖИДАЕТСЯ.