Вексельное право - Георгий Лосьев

Так продолжалось всю охоту, выстрел за выстрелом. Даже пух – редко. Ни одного перышка, и все было соответственно известному пожеланию…

Солнце уже стояло высоко, когда я раскис, причалил к берегу и в тоскливом изнеможении опустился на росистую траву…

И первый червячок страшного охотничьего сомнения шевельнулся в моей груди.

Поднялся, воткнул в ил весло и, отойдя на двадцать шагов, пальнул в белую лопасть. Раз и два пальнул. Потом побежал к цели.

Лопасть сияла девственной чистотой отмытого водой дерева, и лишь в одном углу виднелись слабые отпечатки двух отскочивших дробинок.

Я стал здесь же перезаряжать патроны: уменьшал пороху и добавлял дроби. И стрелял.

Потом уменьшил и заряд и снаряд.

И стрелял.

Увеличивал оба компонента, менял пыжи, менял дистанцию и – стрелял, стрелял, стрелял… Пороховой дым стлался по озеру, и встревоженные табуны уток носились в поднебесье…

Но весло оставалось не тронутым дробью.

К полудню я вполне удостоверился: прекрасное, «штучное» ружье – не имеет боя. Я слыхал о таких ружьях… Теперь я обрадовался: слава богу, что «Голланд» не мой, а вещдок.

Продолжать с этим ружьем охоту не было смысла.

Оставив лодку в камышах, в условном месте, я побрел лугами к поселку.

Уже на обратном пути у меня мелькнула мысль о том, что… между плохим боем «Голланда» и смертью Володи может существовать какая-то связь… Как и почему появилось в мыслях такое, я смог бы объяснить только словом «интуиция»; но я не верил в действенность этого слова и считал словечко «интуиция» пережитком, анахронизмом сознания.

Утром в понедельник, прихватив с собой «Голланда», я отправился к оружейному мастеру Петру Павловичу Русанцу.

Русанец жил на тихой улочке, где днем щипали травку обывательские козы, а ночью захлебывались злобным лаем дворовые псы.

Над воротами беленького домика Русанца висела непропорционально дому огромная ржавая вывеска с плохо различимыми рисунками двух скрещенных ружей, двух револьверов, пишущей и швейной машинок и примуса, а венчали всю эту технику выписанные бронзой пять «золотых» медалей, якобы полученных Русанцом на Парижской, Брюссельской и Петербургской выставках, во времена Очакова и покорения Крыма.

В тысяча девятьсот двадцать пятом году Русанцу стукнуло шестьдесят пять лет. Он был высок, тощ, носил козлиную бородку и всем обликом походил на Дон-Кихота.

Петр Павлович был серьезным эрудитом по части охотничьего оружия и мог бы затмить даже Евгения Александровича Кружилина. Но авторитету Русанца мешала пагубная страсть.

Он тоже считался охотником, даже вел породу подсадных уток, имел пса, которого сам же называл «системы кабыздох», и иногда, после долгих сборов, даже выезжал на охоту.

Однако всегда получалось так, что ему не удавалось уехать дальше пароходного буфета, и к вечеру он, тем же пароходом, возвращался в город, входил пошатываясь к себе во двор, вешал на гвоздь ружье какого-нибудь заказчика (свои ружья были давно пропиты) и кричал копавшейся на огороде супруге, Устинье Сергеевне:

– Утка!.. Бойся меня – сёдни я пьяный!

Это было попыткой застраховать себя от угрожавших репрессий. Но желаемого результата не получалось. Заслышав грозное предупреждение, Устинья Сергеевна медленно вытирала о подол оборчатой юбки крепкие руки и, прихватив валявшийся на огороде черен от сломанной лопаты, начинала сквозь густую ботву неторопливо пробираться к мужу.

Дородная, крепко сколоченная и неумолимая.

Если Русанец был пьян «до изумления», он, закрыв лицо руками, вставал спиной к подруге жизни и с достоинством, без брани и протестов принимал возмездие.

Если же ноги престарелого мастера еще сохраняли способность к передвижению, отступал к сеновалу, взбирался по ступенькам приставной лестницы наверх и, втянув лестницу за собой, продолжал угрозы:

– Бойся! Бойся! Я дом сожгу!..

Устинья Сергеевна не могла взять приступом сеновальную твердыню. Единственной возможностью ее было запустить вверх черен, но получались вечные недолеты. Она молча удалялась. Петр Павлович, сидя в безопасности, начинал петь тоскливые песни, потом на сеновале раздавался храп с захлебом…

Утром Русанец спускался к жизни. Жалкий, опухший, с красным носом и с мешками под глазами. Трясущимися пальцами принимал из рук жены стаканчик «опохмелки» и мрачно вставал к верстаку.

– Так, – сказал Петр Павлович, когда я рассказал ему о неудачной охоте, – так… Ну, доставай с чехла, кажи это диво…

Увидав «Голланда», Русанец всплеснул руками:

– Так это же Евгешкин штуцер!.. Гляди, хитрый черт, высверлил, снял нарезы… Да глыбко как!.. Чтоб у того, кто высверливал, руки отсохли! Изгадили вешш!.. Уж не тебе ли он загнал его за двенадцатый калибр?.. Да как же ты оплошал, милый человек?!

Я рассказал о смерти Володи Андреева. Петр Павлович выслушал меня молча, а когда я кончил, достал из верстака полбутылки и, покосясь на дверь, налил полстакана.

– За упокой души! – сказал Петр Павлович, вытирая губы и пряча полбутылки обратно. – Знавал я Андреева. Безвредный малец был… Приходил, случилось, меня описывать, да пожалел. А я оправился и долг свои через три дни вернул мелколавочному-то кредитованию… Слыхал про такое? Не дай бог связаться: ешь, пьешь, и все – ничего. Даже интересно: пришел в магазин, скомандовал – вон, мол, того и этого заверните. «Пожалуйста, гражданин Русанец, кушайте с вашим удовольствием!..» Завлекательно научились нынешние приказчики работать, ничуть не хуже старого режиму… В книжечку запишут и – иди, гуляй, душа!.. Хошь коньячку, а хошь рябиновой – ни в чем не отказывают, дьяволы…

– Лучше, чем при царе-то, Петр Павлович?..

– Болтай! При царе такого баловства не было! При царе, ежели кто в долг затребует, сей же час хозяин кликнет квартального, а тот – по шеям. Наличными, не в кредит какой… При царе порядок был!..

Русанец снова покосился на дверь и нагнулся было к верстачному ящичку, но я испугался дальнейшего экскурса в историю и вернулся к прерванной теме:

– Что же с этим ружьем, Петр Павлович?

Петр Павлович сплюнул в угол.

– Ну, слушай, сыщик. Этта штука, – он ткнул своим черным, «слесарным» пальцем в лежавший на верстаке «Голланд», – этта штука, братец ты мой, называется, значит, сверленый штуцер. Понятно тебе? Старинный нарезной штуцер: под черный порох и свинцовую балаболку двенадцатого калибра… А кому теперь такая хреновина нужна, когда нынче «экспрессы» появились?.. «577», скажем… И бездымка-порох и пуля в оболочке, и поронно и уносливо… Вот, чтобы избавиться, Евгеша, стал быть, и высверлил. Снял нарезы, да так, что и не догадаешься – видишь, как блестит: верно, неделю полировали, и получилось, сыщик… А ничего не получилось!.. Был он в естестве своем – двенадцатого калибра, а нынче стал… Патронник-то остался двенадцатый, а стволы – тю-тю! За десятый калибр уехали!.. Какой уж тут «бой»!..

После Русанца княжеское ружье побывало в руках моего приятеля-лесника, славившегося умением «доводить» ружья.

Лесник промыл стволы «Голланда» сулемой и, выйдя во двор, грохнул дуплетом в дверь амбарушки.

Оба мы бросились к двери, взглянули и перевели глаза друг на друга.

На двенадцать шагов ружье принесло в сарайную дверь четыре полузастрявших в сухом дереве дробины.

– Кочерга – она кочерга и есть! – угрюмо сказал лесник. – Хушь ты ее брильянтами осыпь – она все кочерга. Купил, штоль, Лександрыч?

Я снова рассказал историю «Голланда».

– Царство небесное! – лесник поскреб затылок. – Оно и верно: еслив куплено – от энтакова чуда и впрямь в себя пальнешь. Кто же у нас такой пакостник завелся? Башку б отвернуть ему!..

Я не объяснил, кто «пакостник», и направил стопы еще к одному нашему охотничьему авторитету – инженеру Туренко.

Тот, увидев ружье, обрадовался, как родному.

– Батюшки, светы!.. Он!.. Честное слово – он!.. Молодой человек, ружьецо-то – мое!.. То есть, простите, – было моим!.. Мне его один красноармейский комиссар презентовал – большой душевности был человек!.. Он этот штуцерок в Крыму завоевал, в павильоне императорской охоты, в царском имении – Ливадии. Надо сказать: замечательной работы вещица, только никакой не «Голланд-Голланд», а самая обыкновенная наша родная тулка… Кто же его в «Голланда» перекрестил? Неужели Евгений Александрович?.. Ведь этот штуцер я ему в прошлом году удружил за пятьдесят рублей… Перед тем в два музея посылал фотографии и описания – отказались. Ответили, что исторической ценности не представляет, ну я его и благословил Кружилину всего за полсотни… Красивая вещь, изумительная, и сделана теми же тульскими «левшами», которые блоху подковали… Но – абсолютно бесполезное ружье в наш век бездымного пороха и оболочечной малокалиберной пули… Ба-ба-ба! А Евгений-то свет Александрыч, оказывается, высверлил нарезы! Ну и окончательно, бесповоротно угробил эту «реликвию»!