Клеточник, или Охота на еврея - Григорий Самуилович Симанович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Фогель вновь позволил себе улыбнуться, но быстро посерьезнел. Как спасительный сигнал доселе молчавшей рации, пришло имя…
Стоп! Юра Проничкин. Если он исследовал и нашел следы взлома, пусть едва заметные, он может свидетельствовать, может оформить в письменном виде результат своей экспертизы. Специалистам Мудрика не составит труда разобраться в тексте: язык у них общий, «китайский». Потом смогут перепроверить, удостовериться. Я передам жесткий диск, все передам.
Фогель включил телефон, набрал Проничкина. Никто не ответил. Ах, да, рабочий день! Есть служебный.
Юру подозвали быстро.
— Ты можешь изложить на бумаге, что ты там у меня обнаружил? — деловито спросил Фогель.
Пауза. Проничкин явно в замешательстве.
— Знаете, Ефим Романович, как-то мне соваться в это дело не охота, вы меня поймите.
— Никто тебя не просит соваться. Сделаешь для меня, анонимно. Никому ни слова. Я тебе заплачу хорошо. Давай, Юрочка, соглашайся, выручай, дорогой. Надо сегодня же.
— Во-первых, сегодня не смогу. Только завтра к вечеру. И к вам не пойду. Стремно. Да и некогда. Тащите жесткий диск. Ах, ну, да, извлечь не сможете. Тащите весь процессор. Часам к семи.
Проничкин продиктовал точный адрес.
«Близко. Но выходить из дома… А что делать? Все равно, рано или поздно… Не Юльку же посылать. Нельзя впадать в паранойю, нельзя. Надо действовать, и все образуется. Я ни в чем не виноват, я тихий человек. Незаметно оформим документы и уедем… в Израиль или к Сашке в Прагу. Или спрячемся в каком-нибудь Урюпинске, затаимся, как делали при Сталине, когда спасались от репрессий. Немного денег есть, что-то продадим, проживем. Сколько там осталось, в конце концов? Только Юльку бедную жалко.
При этом вспомнились последние две строки знаменитого 66-го шекспировского сонета в переводе Пастернака: «Из-мучась всем, не стал бы жить и дня, Да другу трудно будет без меня». Фима сдержал слезы, честно отметив про себя, что источает слезы жалости скорее к самому себе, чем к любимой спутнице жизни. Какая все-таки шкурная сволочь человек! Хотя, если вдуматься, почти над всеми властен биологический закон, в просторечии именуемый эгоизмом, и даже смерть любимого издревле исторгает вопль «на кого ты МЕНЯ покинул», отчаянный крик жалости не к покойнику, а к себе.
Он успокоился, позвал Юльку, все рассказал. План показался ей разумным. Точнее, часть плана. Как передать экспертизу по адресу, оба понятия не имели, но это потом…,
В начале седьмого Фогель повыдергивал из процессора соединительные провода, засунул ценный металлический ящик в полосатую синтетическую сумку, приобретенную за гроши в одной из давних семейных поездок на отдых в Турцию, надел мышиного цвета старенький утепленный плащ, чтобы не выделяться в толпе, и уже собрался выходить, но позвонили. Проничкин был телеграфно краток и непривычно деловит: «Юра звонит. Задерживаюсь на работе. Приходите к девяти. До свиданья».
Он даже не дал вставить слова, положил трубку. Фогелю тон Юры показался странным, необычным, но отнес это на счет обострившейся мнительности.
Раздосадованный проволочкой (терпеть не мог тайных встреч, перенесенных дел, нарушенных сроков и обещаний), Фима скинул плащ и уселся листать «Энциклопедию мировых катаклизмов», с горечью отмечая про себя, что новые знания, как и накопленные за жизнь, могут уже и не пригодиться.
В полдевятого он вышел во двор, незаметно, как ему казалось, огляделся, как в шпионских фильмах. Слежки не обнаружил. «А кто ты такой, чтобы заметить хвост, — спросил себя Фима. — Тоже мне, Джеймс Бонд, страдающий гипертонией, геморроем и манией преследования. Чем беззащитней и естественней ты выглядишь, тем лучше. Ты лох, как сейчас принято говорить, а лоха можно не торопиться убивать, куда он денется. Все, взял себя в руки!»
Мысленно послав к чертям невидимых убийц, Фима с отвагой обреченного зашагал к своим «Жигулям», затесавшимся у тротуара противоположного дома в компанию к европейским и японским аристократам.
От Фиминого жилища на Башиловке до дома Проничкина на улице Руставели езды без пробок минут пять — семь. Фима открыл дверь и снова, по детективному шаблону, представил себе взрыв, от чего безотчетно съежился и вгляделся во мрак салона. Еще раз утешающе назвав себя старым мудаком, он включил зажигание, чуть погрел двигатель и, с удовлетворением отметив, что все еще жив, вырулил из роскошного плена стеснивших его «иностранцев».
Пятиэтажку под номером девять нашел быстро. Облупленная металлическая дверь подъезда не попросила кода, поскольку домофон был заботливо вырван с мясом. Фима поднялся на третий этаж, отметив, что одышка в пределах нормы. Позвонил в девятую квартиру, подождал. Еще раз, настойчивей. Никто не открывал. Фима рефлекторно толкнул дверь… — и она распахнулась. Что-то мерзко кольнуло слева. «Юра, это я!» — сдавленно крикнул Фогель в глубину квартиры. Проничкин не откликался. «Может, в туалете сидит?», — предположение показалось Фиме глупым, но другое не подвернулось. Он решился и вошел в узкую, едва освещенную прихожую. Она подводила к приоткрытой двери. Через проем просматривался неярко подсвеченный экран компьютера на письменном столе. Стул пуст. Фима неуверенно подтолкнул дверь. Комната освещена, забита книгами, папками, какими-то запчастями. Бардак дикий. Пусто. Слева вход на кухню. Закрыто. «Юра!» — еще раз позвал Фогель. Тишина. Только сейчас он ощутил странный запах в квартире. Решившись, он сделал несколько шагов, распахнул и эту дверь. Темно, запах острее. Фогель нащупал выключатель на уровне роста. Свет.
Проничкин недвижно сидел за столом в позе, хорошо знакомой следственной бригаде. Запах бил в ноздри, не узнать его было невозможно: водка. На столе как-то фигурно, крестиком расставлены пустые бутылки. Слева два толстых книжных тома стопкой. Справа тарелка с надкусанным огурцом.
Если бы Фима заглянул под стол, он увидел бы ноги Проничкина, обутые в войлочные обрезки валенок. Но Фима не опустил головы. Все понял и окаменел. Не знал деталей убийств Буренина и Ладушкина. Но и того, что увидел, было ему достаточно. Вполне достаточно,
