Предсказание – End - Татьяна Степанова

В полной тишине, висящей над парком, скрип этот царапал по нервам. Мещерский оглянулся – они были совершенно одни среди темных деревьев и зарослей.

– В тот вечер Ирма прошла здесь и направилась вон туда, – Фома махнул рукой куда-то в глубь парка.

Они медленно обогнули карусель. Мещерский смотрел на железный круг, задрав голову. Словно средневековая виселица… Как странно меняются очертания предметов. Время словно стирает различия – парковый аттракцион, карусель и виселица. Что может быть между ними общего? Неужели эти ржавые цепи? И вот уже карусель не что иное, как пыточная дыба…

– Аттракционы уже закрывались, тут в тот вечер дежурил охранник Полуэктов. Он потом дал показания. Сначала дал, а потом отказался… От своих слов отказался, сволочь, – Фома произнес это так, словно у него внезапно перехватило горло. – Он видел мою сестру.

Они прошли метров сто – тропа, бывшая когда-то парковой аллеей, уводила дальше. Но Фома неожиданно остановился. Их окружала стена кустов. Внезапно с хриплым возгласом он напролом ринулся в самую их чащу.

За кустами было что-то вроде пригорка. В траве Мещерский в который уж раз увидел какие-то сгнившие доски. Тут не было таких густых зарослей, росли старые деревья. Присмотревшись, Мещерский понял, что перед ними остатки парковой беседки-избушки, из тех, которые любили возводить в семидесятых для компаний, выезжавших на природу жарить шашлыки.

– Там на дороге потом нашли ее браслет. Пластмассовый такой, все девчонки тогда носили такую бижутерию, – тихо сказал Фома. – Он его раздавил, когда схватил ее за руку. Когда поймал ее. У нее на руке вот здесь, на запястье, – он показал Мещерскому свою правую руку, – был кровоподтек. А браслет… Он его просто сорвал с нее. С аллеи он потащил ее сюда, за кусты в беседку. И потом тут… вот тут…

Внезапно он закрыл лицо руками и опустился в траву на колени. Стояла давящая вязкая тишина. Не колыхалась ни одна ветка, ни один лист. Мещерский оглянулся по сторонам. Ему показалось… там впереди, в кустах… Нет, это просто мираж, нервы…

– Она сражалась с ним, билась насмерть – моя сестра. Она всегда была храброй, она не хотела сдаваться, подчиняться ему, не хотела умирать. Здесь вокруг беседки был насыпан гравий, щебенка – против пожара, вот он и до сих пор тут. – Фома сунул руку в траву и вытащил пригоршню запачканных землей камешков. – Тут все было голо, никакой травы… И они были здесь – моя сестра и тот, кто ее убивал. Он пытался ее изнасиловать, юбка, колготки – все на ней было изорвано в клочья. Она кричала, звала на помощь, а он затыкал ей рот, забивал туда вот эти камни, гравий пригоршнями. Забивал до самого горла. А потом ударил ножом в живот раз, еще раз, еще, еще… У нее внутри не осталось ничего целого, ни одного органа, понимаешь ты? Печень, селезенка, кишки… Он вспарывал ее ножом, как мясник, тут все кругом было в ее крови – гравий, беседка… Он бросил ее здесь. Вот здесь она лежала – на этом самом месте. Все тело – одна сплошная кровавая рана. Руки – исцарапанные, со сломанными пальцами… Он бил ее ножом в лицо… У нее было такое прекрасное нежное лицо, такие тонкие нежные руки… И ничего этого не стало – одно мертвое месиво. Кровавый фарш для крематория… «Ирму убили, твою сестру убили, – сказали они мне тогда, весь этот проклятый город. – Была у тебя сестра, а теперь ее нет».

– Откуда ты знаешь, как все здесь было на месте убийства? Так подробно? – спросил Мещерский.

Фома взглянул на него снизу вверх, он все еще так и не поднялся на ноги. Губы его кривила какая-то странная шалая улыбка.

– А ты думаешь, я не интересовался подробностями? – спросил он.

– Ты так все описываешь, словно сам был здесь, – вырвалось у Мещерского. – Точнее, я не то хотел сказать, прости…

Поправить себя он не успел. Из кустов послышалось низкое глухое рычание. Это было так неожиданно и страшно в этом пустынном сумрачном месте, что они застыли на месте.

Из зарослей вышла крупная собака – рыжая с густой шерстью, топорщившейся пыльными клоками. В ее облике было что-то столь дикое и грозное, что струсил бы и самый смелый. Она смотрела прямо на них, оскалив желтые кривые клыки, шерсть на ее загривке поднялась дыбом.

Фома вскочил на ноги. Собака дернула головой в его сторону и еще больше ощерилась. На брюхе у нее Мещерский заметил… это было так странно… на серой пыльной шкуре выделялись шрамы – то ли от заживших ожогов, то ли от еще каких-то ран.

– Знаешь, по одной индейской легенде… – прошептал Фома.

– Что-что? – Мещерский чувствовал, что ему очень, ну просто очень хочется дать деру от этой первобытной псины.

– Духи мертвых…

– Что духи мертвых?

– Духи убитых, они являются в тех местах, где было совершено убийство. Являются живым в разных обличьях. – Фома говорил уже громко, игнорируя вторящее ему в унисон гортанное яростное рычание. – Расскажи кому-нибудь об этой твари в этом городишке, и уже наутро на всех углах, во всех магазинах будут мусолить слух, что моя сестра является с того света в образе шелудивой грязной суки!

– Фома!

– Пошла прочь отсюда, тварь! – Фома нагнулся, сгреб камни из травы и швырнул их прямо в оскаленную морду.

Рычание оборвалось злобным хриплым воем. Собака шарахнулась в кусты.

Фома тяжело дышал.

– А потом они еще немного подумают и скажут, что она всегда была самой настоящей сукой, потому и после своей смерти… Что ты на меня так смотришь, Сережка? Это не я говорю, это они… Я-то знаю, какой она была – моя сестра. Ты ведь ее никогда не видел, правда? На вот, взгляни.

Он достал из нагрудного кармана своей белой рубашки маленькую фотографию и протянул ее Мещерскому. На ней была изображена девушка лет двадцати двух, блондинка с гордыми чертами лица. Во взгляде ее читался живой ум, ирония и какое-то врожденное превосходство над всем и над всеми.

Мещерский вернул фото. Сравнил девушку на снимке с Фомой – сестра и брат были мало похожи друг на друга.

– Пойдем отсюда, – сказал Фома, бережно пряча снимок.

Они повернули назад. Шли молча. Только возле ржавой карусели-виселицы Мещерский нарушил воцарившееся между ними странное молчание. Ему показалось – он догадался, вот сейчас, здесь, на месте убийства, понял причину, толкнувшую Фому приехать сюда в город через столько лет.

Ну как же, так всегда бывает и в романах, и в кино – герой, пройдя сложный жизненный путь, все эти тернии и звезды в виде парижских борделей, лондонских пабов, трансатлантических перелетов, возвращается к себе в свой маленький городок, чтобы попытаться раскрыть тайну, мешающую ему спокойно жить на этом прекрасном белом свете, – найти убийцу сестры и… отомстить, свершить свой собственный справедливый суд.

– Слушай, Фома, ты приехал сюда, чтобы разобраться во всем, чтобы провести свое собственное расследование, да? – выпалил он.

– Расследование?

– Ну да, чтобы самому найти убийцу сестры, ведь так?

Фома с силой схватил Мещерского за плечо и повернул его к себе. Его лицо снова кривилось:

– Кто ее убийца, весь город узнал сразу, еще тогда, – сказал он. – Мы все знали, кто он такой. Как его зовут.

Над их головами скрипели ржавые цепи карусели. Порыв внезапно налетевшего с большой воды ветра принес с собой короткий собачий вой – то ли рыдание, то ли угрозу.

Глава 7

Жена своего мужа

Юлию Шубину под утро разбудил колокол. Окна их квартиры на восьмом этаже смотрели прямо на Сретенскую церковь. Она встала, подошла к окну, отодвинула штору – туман, серая пленка. Как только взойдет солнце, она исчезнет.

Ее муж, Всеволод Шубин, крепко спал, уткнувшись в подушку. Юлия видела его затылок, загорелую руку, свесившуюся с кровати. На запястье – светлая полоска, след от часов. Он теперь вечно смотрит на часы, вечно куда-то торопится. Он теперь так занят – ее муж, мэр этого города.

Юлия Шубина любила своего мужа страстно и преданно. А вот насчет города особо не обольщалась. Они переехали сюда во время выборной кампании, оставив в областном центре отличный дом, выстроенный Шубиным на берегу Волги, и налаженный бизнес. Переехали в типовую трехкомнатную квартиру в новом муниципальном доме. Шубин сказал, что так надо, что его избиратели это поймут и оценят – скромность, непритязательность. Не собственный просторный особняк, а обычная «трешка». И Юлия не спорила. Это было полезно для карьеры мужа. А ради него и его карьеры она – верная умная жена – была готова на многое.

Что-то он говорил ей вчера вечером за ужином – она что-то должна сделать сегодня для него, что-то важное… Со сна мысли путались. Юлия обернулась – на тумбочке рядом с их кроватью что-то белело. Фарфоровое блюдце. Зачем оно стоит на тумбочке, его же можно ненароком столкнуть, разбить, возле кровати потом будут осколки, а она в спальне ходит босиком. Это, наверное, Всеволод вчера пил свои таблетки и принес их на блюдце сюда. Надо будет убрать… Так о чем он ее вчера просил? Он был так рассеян вчера, отвечал невпопад – видно, что-то произошло на работе, вечно какие-то неприятности. Руководить городом – это очень сложное дело и очень ответственное. И часто тебе за все хлопоты никакой благодарности, а только сплошные выволочки, доносы, кляузы. В глаза – лесть, за глаза – злость, зависть: «Новая метла», «Из молодых, да ранний», «Из грязи в князи»…