Западноевропейская поэзия XХ века - Антология

ГИППОПОТАМ[17]

Перевод И. Кашкина

Когда это послание прочитано будет у вас, то распорядитесь, чтобы оно было прочитано и в Лаодикийской церкви…

Широкозадый гиппопотамПокоится в болоте;Пусть кажется он мощным нам,Он только кровь и плоть.

Плоть, и кровь, и недолгий век,И, может быть, в печени камни;А Истинная Церковь не шатнется вовек.Ее Петр утвердил на камне[18].

В поисках пищи гиппо ревет,Что никто не оставил ренты;А Истинная Церковь и не моргнет —Сами плывут дивиденды.

’потам не может манго достать,Гиппо исходит потом;А Церковь не тужит: плоды собиратьСтанут черных рабов ее роты.

В брачную пору гиппо сипит:Голос с натуги срывает;Церковь что день с амвона кричит,С богом себя обручает.

Гиппопотамовы дни во сне,Ночью идет есть он;Неизъясним путь Господа мне[19]:Церковь спит и кормится вместе.

Но вот воспрянул гиппопотам,Вознесся на крыльях из топей он,И ангелов хор встречал его тамИ осанн воскурял опиум.

Агнца кровь омоет его[20],И он преобразится,И вот уже в знак свершенья сегоВ сонм ангельский с арфой садится.

И вечно пребудет там, чист и бел,Приемля лобзания мучениц,А Истинную Церковь от грязных делВ болоте мирском будет пучить.

ИСТ КОУКЕР[21]

Перевод А. Сергеева

В моем начале мой конец[22]. Один за другим[23]Дома возникают и рушатся, никнут и расширяются,Переносятся, сносятся, восстанавливаются илиВместо них — голое поле, фабрика или дорога.Старый камень в новое здание, старые бревна в новое пламя,Старое пламя в золу, а зола в землю,Которая снова плоть, покров и помет,Кости людей и скота, кукурузные стебли и листья.

Дома живут, дома умирают[24]: есть время строить,И время жить, и время рождать,И время ветру трясти расхлябанное окноИ панель, за которой бегает полевая мышь,И трясти лохмотья шпалеры с безмолвным девизом.В моем начале мой конец. На голое полеИскоса падает свет, образуя аллею,Темную ранним вечером из-за нависших ветвей,И ты отступаешь к ограде, когда проезжает повозка,И сама аллея тебя направляет к деревне,Угнетенной жарким гипнозом предгрозья.Раскаленный свет в душной дымкеНе отражают, но поглощают серые камни.Георгины спят в пустой тишине.Дождись первой совы.          Если ты подойдешьГолым полем не слишком близко, не слишком близко,Летней полночью ты услышишьСлабые отзвуки дудок и барабанаИ увидишь танцующих у костра —Сочетанье мужчины и женщины[25]В танце, провозглашающем брак,Достойное и приятное таинство.Парами, как подобает в супружестве,Держат друг друга за руки или запястья,Что означает согласие. Кружатся вкруг огня,Прыгают через костер или ведут хоровод,По-сельски степенно или по-сельски смешливоВздымают и опускают тяжелые башмаки,Башмак — земля, башмак — перегной,Покой в земле нашедших покой,Питающих поле. В извечном ритме,Ритме танца и ритме жизни,Ритме года и звездного неба,Ритме удоев и урожаев,Ритме соитий мужа с женойИ случки животных. В извечном ритмеБашмаки подымаются и опускаются[26].Еды и питья. Смрада и смерти.

Восход прорезается, новый деньГотовит жару и молчанье. На взморье рассветный ветер,Скользя, морщит волны. Я здесь,Или там, или где-то еще. В моем начале.

Зачем концу ноября нужныПриметы и потрясенья весныИ возрожденное летнее пламя —Подснежники, плачущие под ногами,И алые мальвы, что в серую высьСлишком доверчиво вознеслись,И поздние розы в раннем снегу?Гром, грохоча, среди гроз несется,Как триумфальная колесница;В небе вспыхивают зарницы,Там Скорпион восстает на Солнце,Пока не зайдут и Луна и Солнце.Плачут кометы, летят Леониды,Горы и долы в вихре сраженья,В котором вспыхнет жадное пламя,А пламя будет сжигать планетуВплоть до последнего оледененья.

Можно было сказать и так, но выйдет не очень точно:Иносказание в духе давно устаревшей поэтики,Которая обрекала на непосильную схваткуСо словами и смыслами. Дело здесь не в поэзии.Повторяя мысль, подчеркнем: поэзию и не ждали.Какова же ценность желанного, много ли стоитДолгожданный покой, осенняя просветленностьИ мудрая старость? Быть может, нас обманулиИли себя обманули тихоречивые старцы,Завещавшие нам лишь туман для обмана?Просветленность — всего лишь обдуманное тупоумие.Мудрость — всего лишь знание мертвых тайн,Бесполезных во мраке, в который всматривались,От которого отворачивались. Нам покажется,Что знание, выведенное из опыта,В лучшем случае наделеноВесьма ограниченной ценностью.Знание — это единый и ложный образ,Но каждый миг происходит преображение,И в каждом миге новость и переоценкаВсего, чем мы были. Для нас не обман —Лишь обман, который отныне безвреден.На полпути и не только на полпути,Весь путь в темном лесу, в чернике,У края обрыва, где негде поставить ногу,Где угрожают чудовища, и влекут огоньки,И стерегут наважденья. Поэтому говоритеНе о мудрости стариков, но об их слабоумье,О том, как они страшатся страха и безрассудства,О том, как они страшатся владетьИ принадлежать друг другу, другим или Богу.Мы можем достигнуть единственной мудрости,И это мудрость смирения: смирение бесконечно.

Дома поглощены волнами моря.

Танцоры все поглощены землей.

О, тьма, тьма, тьма. Все они уходят во тьму,В пустоты меж звезд, в пустоты уходятПустые писатели, полководцы, банкиры,Пустые сановники, меценаты, правители,Столпы общества, председатели комитетов,Короли промышленности и подрядчики,И меркнут Солнце, Луна и «Готский альманах»,И «Биржевая газета», и «Справочник директоров»,И холодно чувство, и действовать нет оснований.И все мы уходим с ними на молчаливые похороны,Но никого не хороним, ибо некого хоронить.— Тише, — сказал я душе, — пусть тьма снизойдет на тебя,Это будет Господня тьма. — Как в театре,Гаснет свет перед сменою декораций,Гул за кулисами, тьма наступает на тьму,И мы знаем, что горы, и роща на заднике,И выпуклый яркий фасад уезжают прочь…Или в метро, когда поезд стоит между станций,И возникают догадки и медленно угасают,И ты видишь, как опустошаются лица,И нарастает страх оттого, что не о чем думать;Или когда под наркозом сознаешь, что ты без сознанья…

— Тише, — сказал я душе. — Жди без надежды,Ибо надеемся мы не на то, что нам следует; жди без любви,Ибо любим мы тоже не то, что нам следует; есть еще вера,Но вера, любовь и надежда всегда в ожидании.Жди без мысли, ведь ты не созрел для мысли:И тьма станет светом, а неподвижность ритмом.

Шепчи о бегущих потоках и зимних грозах.Невидимый дикий тмин, и дикая земляника,И смех в саду были иносказаньем восторга,Который поныне жив и всегда указуетНа муки рожденья и смерти.          Вы говорите,Что я повторяюсь. Но я повторю.Повторить ли? Чтобы прийти оттуда,Где вас уже нет, сюда, где вас еще нет,Вам нужно идти по пути, где не встретишь восторга.Чтобы познать то, чего вы не знаете,          Вам нужно идти по дороге невежества.Чтобы достичь то, чего у вас нет,          Вам нужно идти по пути отречения.Чтобы стать не тем, кем вы были,          Вам нужно идти по пути, на котором вас нет.И в вашем неведенье — ваше знание,И в вашем могуществе — ваша немощь,И в вашем доме вас нет никогда.

Распятый врач стальным ножомГрозит гниющей части тела;Мы состраданье узнаёмВ кровоточащих пальцах, смелоБерущихся за тайное святое дело.

Здоровье наше — в нездоровье.Твердит сиделка чуть живая,Сидящая у изголовья,О нашей отлученности от рая,О том, что мы спасаемся, заболевая.

Для нас, больных, весь мир — больница,Которую содержит мот,Давно успевший разориться.Мы в ней умрем от отческих забот,Но никогда не выйдем из ее ворот.

Озноб вздымается от ног,Жар стонет в проводах сознанья,Чтобы согреться, я продрогВ чистилище, где огнь — одно названье,Поскольку пламя — роза, дым — благоуханье.

Господню кровь привыкли пить,Привыкли есть Господню плоть:При этом продолжаем мнить,Что нашу плоть и кровь не побороть,И все же празднуем тот день, когда распят Господь.

Итак, я на полпути, переживший двадцатилетие,Пожалуй, погубленное двадцатилетие entre deux guerres[27],Пытаюсь учиться употреблению слов, и каждый разВсе начинаю заново для неизведанной неудачи,Ибо слова подчиняются лишь тогда,Когда выражаешь ненужное, или приходят на помощь,Когда не нужно. Итак, каждый приступЕсть новое начинание, набег на невыразимостьС негодными средствами, которые иссякаютВ сумятице чувств, в беспорядке нерегулярныхОтрядов эмоций. Страна же, которую хочешьИсследовать и покорить, давно открытаОднажды, дважды, множество раз — людьми, которыхПревзойти невозможно — и незачем соревноваться,Когда следует только вернуть, что утрачено,И найдено, и утрачено снова и снова — в наши дни,Когда все осложнилось. А может, ни прибылей, ни утрат.Нам остаются попытки. Остальное не наше дело.Дом — то, откуда выходят в дорогу. Мы старимся,И мир становится все незнакомее, усложняются ритмыЖизни и умирания. Не раскаленный мигБез прошлого, сам по себе, без будущего,Но вся жизнь, горящая каждый миг,И не только жизнь какого-то человека,Но и древних камней с непрочтенными письменами.Есть время для вечера при сиянии звездИ время для вечера при электрической лампе(Со старым семейным альбомом).Любовь почти обретает себя,Когда здесь и теперь ничего не значат.Даже в старости надо исследовать мир,Безразлично, здесь или там.Наше дело — недвижный путьК иным ожиданьям,К соучастию и сопричастию.Сквозь тьму, холод, безлюдную пустотуСтонет волна, стонет ветер, огромное море,Альбатрос и дельфин. В моем конце — начало.

УИЛФРЕД ОУЭН