Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая - Анатолий Знаменский

И великая радость брызнула из глаз Никодима! Даже молодой румянец от волнения, как бывало у Стеши, залил щеки. Его выделяли среди бывалых вояк доверием! Отец ни за что не поступится мнением, значит, он уже полностью доверяет ему! Никодим прикоснулся ладонью к краю папахи и сказал с благодарностью, почему-то вкрадчиво, почти шепотом: «Спасибо, отец. Не беспокойся». — «Иди, — сказал отец, и снова напомнил: — Смотри, ночь будет темная, надо чаще спешиваться...»

Ночь была непроглядно темная, роковая, как провал в никуда, в смерть. И вот все уже кончилось — у него теперь не было сына.

И только ли у него одного?

Надо было все-таки сдержать себя, писать рапорт в штаб дивизии и, может быть, письмо домой, в станицу, чтобы загодя предупредить всех, в особенности ее, Стефаниду... Она провожала их на войну, обоих — мужа и сына, провожала с надеждой. Перекрестила каждого любящей рукой: «Спаси вас господь, родные вы мои...»

Она ждет вестей с войны, от мужа и сына.

Вся Россия теперь ждет вестей из армии. Армия ждет вестей из Петрограда...

2

Январь нового, 1917 года прошел, и начался февраль, но не было перемен, которых «ждали. Белые вьюги пеленали глухо молчавшую, изверившуюся уездную и губернскую Россию. Околдованно каменел в неподвижности и сам Петроград, прикованный вниманием к ставке и Царскому Селу...

В казармах столицы замечалось между тем некоторое передвижение казачьих частей. Лейб-гвардии Атаманский полк, личный конвой императрицы, как поголовно «обольшевиченный», был выдворен на фронт. В то же время 1-й Донской генералиссимуса Суворова казачий полк, с первого дня бессменно пребывавший на позициях, получил новое наименование «полка его величества» и отводился на длительный отдых в Петроград, заняв опустевшие казармы у Обводного канала, принадлежавшие ранее атаманцам.

Сначала был служивым отдых и вольное хождение в город, казаки радовались. Старые кадровые офицеры полка получили даже краткосрочные отпуска. Но тут в городе стало неспокойно, пришлось ходить в наряды не только по веселым улицам, но и на сумрачные, закопченные заводы, где шумели и волновались рабочие. По казармам начался ропот: какой тут к дьяволу отдых, когда на таком дежурстве, если не нынче, то завтра голову запросто снесут булыжником, либо железякой, и никто не заплачет, кроме родимой мамаши на тихом Дону?..

Первая и шестая сотни отказались получать плети-нагайки, завезенные в полк. Ввиду того, что командир шестой сотня хорунжий Бирюков находился в отлучке, командир полка генерал Троилин вызвал для объяснения временного сотенного, подхорунжего Филатова.

Макар Герасимович Филатов, казак хутора Дуплятского, что на речке Касарке, у самой границы с Воронежской губернией, славился в полку исключительной храбростью и талантом в разведке, за что имел полный бант Георгиевских крестов и дослужился до подхорунжего. В сотне многие были из его хуторян, с которыми он чаще всего и ходил в разведку. Знал он каждого в лицо, по склонностям, и мог даже сказать, у кого из них под подушкой ныне хранится подпольная прокламация.

На вопрос генерала, почему казаки отказываются получать нагайки, подхорунжий Филатов доложил по всей форме, что кони у казаков порядочно отдохнули и подкормились, овса пока что, слава богу, хватает, а скакать на них особо даже и не приходится, поэтому сотня и пришла к единому выводу, что плети-нагайки могут быть лишней обузой и материальной отчетностью...

— Кони справные, ваше превосходительство, — подтвердил подхорунжий, упорно добиваясь понятия, что плеть — вещь, неотъемлемая от лошади.

Четыре Георгия с медалями и золотой шеврон на рукаве подхорунжего спасли его от неминуемого разноса. Генерал Троилин давно командовал полком, знал про боевые заслуги дерзкого казака и по-своему любил его. К тому же он считал себя образованным человеком, говорил стоя, подчеркивая уставное уважение к георгиевскому кавалеру.

— Ценю ваш юмор, подхорунжий, но... — тут генерал сделал рассчитанную паузу и мельком глянул в окно, как бы приглашая Филатова здраво оценить обстановку за пределами гвардейских казарм. — Но положение в столице, как вы знаете, весьма неспокойное... Я бы сказал даже: опасное, на-э-лек-тризованное положение, подхорунжий. И если толпа двинется с окраин на ближние улицы, а может быть, и на эти казармы, то — что будете делать? Уговаривать полюбовно, может быть, или — чего хуже — стрелять по живым душам из карабинов? Зачем проливать христианскую кровь, если можно обойтись старым обычаем и домашними средствами?

Подхорунжий держал руки по швам. Молодой, двадцативосьмилетний, со смышлеными глазами, тонким, почти интеллигентным лицом и жиденьким чубчиком, неприличным для лихого рубаки, — какой-то странный, в общем, казак и еще более странный, недовыпеченный прапорщик...

Филатов уловил генеральское впечатление о себе, сказал сухо, не принимая доверительно-фальшивого, чересчур любезного тона:

— К тому же, ваше превосходительство, казаки стоят на заслуженном в боях отдыхе. Залечивают ранения. А с комитетчиками управятся жандармы и полиция. Нам это не с руки.

Подхорунжий дерзил, но генерал Троилин, обласканный недавней милостью государя, не хотел скандала.

— Кто именно отказывался получать нагайки? — сухо спросил он, уклоняясь от нелепой и странной полемики с младшим чином. — Надо немедля выявить зачинщиков. Я поручаю это вам, подхорунжий. Ступайте. — И поправился вполголоса: — Вы свободны.

«Выявить зачинщиков!..» — как только им не надоест!

Макар Филатов в свои двадцать восемь лет так много успел наработаться в поле, на нищем хоперском наделе в четыре десятины, на зимней рубке хвороста, на пашне и косьбе, так умаялся в окопах и осенних переправах через реки — причем переправах в тыл противника, а не к теще на блины! — и, главное, так много повидал крови, человеческих страданий, залечил и свою не одну рану, что мир для него как-то поблек, потерял всякую привлекательность. Между людьми все более накалялась враждебность, и не иначе кто-то же был виновен в этом. Рабочие тоже волновались, как говорится, не от хорошей жизни, и усмирять их нынче охотников не находилось. Сама служба казалась Макару постылой и необязательной, поскольку, как говорили в окопах, в тюрьме и то лучше нашей житуха, а слова генерала о зачинщиках — старым, как мир, обидным излишеством в этой сильно затянувшейся, мало кому интересной игре.

Кто, собственно, зачинщик? Братья Топилнны? Старший — Алешка, сухой и длинный, как зимняя подсолнечная бодылка, с оклеванной воробьями ссохшейся шляпкой? Правофланговый шестой сотни, которого Макар как-то спас в рубке, под палашом толстого австрийского гусара?.. Выдать его, Алексея Топилина, этого нескладного совестливого парня, по бедности не успевшего до службы жениться, не имевшего в призыв строевого коня, которого изломал вахмистр на маршировке и джигитовке, его, или, может быть, младшего брата Алешки — Зиновия? Совсем зеленого первогодка, вечно попадающегося на глаза начальству?

Макар ходил по двору, понятливо вникал в дела казармы, короткие реплики встречных казаков, оглядывал знакомое и уже ставшее привычным расположение помещений, спортивного городка, конюшен и тихо злился. Все вершилось тут вроде как бы шутейно, на смех курам. У главных ворот, на выходе из казарм, стоял крепкий караул; там проверяли пропуска, отмечали опоздания и неявки, а в конюшне казаки разобрали заднюю кирпичную стену и проникали в соседний двор к лейб-гвардейцам полка его величества, кубанцам, или «ракам», как их еще называли из-за красных черкесок и башлыков. Там на воротах поста не было, и оттуда каждый беспрепятственно отправлялся в город, к разговорчивым мастеровым и чистеньким, суетливо-угодливым белошвейкам. Белошвейки знакомство с казаками считали за честь, иной раз приходили к воротам справляться о здоровье какого-нибудь приказного Степы с одной лычкой на погоне, стояли с плетеными кошелками, а в кошелках приносили маковые крендели, тульские пряники и подпольные газетки вроде «Окопной правды»... И никто особо не возражал. Казаки очень хорошо помнили, как в девятьсот пятом их подлым образом мобилизовали на полицейскую службу и опозорили. А между войнами старались помалу искоренять весь вольный, староказачий уклад жизни, выборность атаманов и судей, так что теперь казачества в первоначальном его смысле уже не было. Конный подневольный солдат — какой же это к черту казак?

Вечером Макар потянулся в казарму к хуторянам.

Когда открыл дверь, никто не отрапортовал, потом запоздало крикнули «офицер!» и кое-кто встал у кровати, приглядываясь к двери. В дальнем углу затаилось сборище, а в сторонке кто-то прокашлялся и успокоил прокуренным голосом: «Да свой, Макар Герасимович, чего вы?» — и в другом конце другой кто-то довольно засмеялся. Филатов кашлянул ответно и знакомо, прошел в угол.